Была Рая спокойная, рассудительная, должно быть, и хозяйственная. Говорилось с ней легко. Степану она нравилась. Он думал о ней, и не просто думал, а с каких–то пор мысли о будущем стали связываться у него с ее именем.

В те дни весь гараж взволновало неприятное событие. Как–то выяснилось, что один из диспетчеров и несколько шоферов уже года два выполняли на заводских машинах разные частные подряды — перевозили на дачи и с дач домашние вещи, картофель и овощи с огородов, кирпич и дерево для построек индивидуальных домов, оформляли это фальшивыми нарядами, а вырученные деньги делили меж собой.

Было очень горячее собрание в гараже. На нем, не выдержав, поддавшись общему настроению, впервые выступил перед народом и Степан. Он стыдил жуликов, которые в то время, когда люди строят новую жизнь, только и заняты тем, чтобы мошенническими путями набивать себе карманы деньжищами.

Рая сказала ему: «Вот уж не знала, что вы такой замечательный оратор!»

Выходили с собрания вместе. Степан был возбужден, все еще переживал свою речь. На дворе их остановил один из тех шоферов, о которых был разговор на собрании.

— Слушай, Ершов, — сказал он, загораживая дорогу. — Ты сам–то кто? А болтаешь о строительстве новой жизни. Хорош строитель! Да ты знаешь или нет, — он повернулся к Рае, — знаешь, что твой дружок — власовец? Что он гитлеровцам…

Степан рванулся, сгреб его за грудь. Треснула ткань, полетели пуговицы… Товарищи схватили Степана за руки, стали успокаивать: «Степ, Степ, да ты что, сшалел! Из–за такой дряни биографию будешь себе портить!» — «Чего ему портить? — кричал шофер, которого тащили в другую сторону. — Куда дальше! Мы хоть просто леваки. А он кто?» Степан уже этих его слов не слышал, стоял — в глазах темно, в висках кровь билась так, что во всем теле слышно; не мог перевести дыхание — перехватывало в груди.

В общежитие шел, чувствуя себя оплеванным. Вновь все старое, страшное, только–только начавшее позабываться, поднялось, как пузырь из болота, и лопнуло, распространяя вокруг свое отвратительное зловоние. Он даже и о Рае не вспомнил.

А тихая шприцовщица шла, оказывается, с ним рядом.

— Это правда, Степан Тимофеевич? — еле слышно спросила она, когда он наконец ее заметил.

— Правда, — ответил он. — Правда! Ну и что же, что?

Она остановилась, не пошла дальше за ним.

— Нехорошо так, Степан Тимофеевич, — сказала в спину. — Не предупредили… Зря только обнадеживали.

Он обернулся пораженный. Открыл рот, а слов и не было. Долго смотрел, как поспешно, почти бегом уходила она от него в другую сторону.

Слонялся вокруг завода и по городу до тех пор, пока ноги сами собой не принесли его поздним вечером в дом к Платону.

Платон Тимофеевич слушал рассказ Степана молча, собирая в горсть свои усы в подпалинах.

— Надо с Дмитрием посоветоваться, — сказал, подумав. — Так оставлять нельзя. А то привыкнут поминать твое прошлое, и пойдет… Одна дорога останется — в петлю. Пойдем к Дмитрию.

Чтобы не тревожить молодых, зашли к Дмитриеву окошку из сада. Окно было отворено, Платон Тимофеевич окликнул. Дмитрий видел, должно быть, уже третий сон — был час ночи, — не проснулся. Платон Тимофеевич достал до него хворостиной. Дмитрий не сразу понял, чего от него хотят, потом накинул пиджак на плечи, вышел в сад. Сели в темноте вокруг стола.

— Ну и чего ты хочешь? — сказал он, тоже выслушав рассказ Степана. — Чего тут удивительного?

— А я ничего и не хочу, — ответил Степан безразлично. — Платон вот говорит: одна дорога — в петлю. А я думаю — уехать, что ли, куда?.. С глаз отсюдова.

— Никуда ты не уедешь, если для тебя рабочая честь чего–нибудь еще стоит, — заговорил Дмитрий. — Переломишь себя, будешь работать, как работал. Это все тебе отплата за минуту трусости.

— Брось, Дмитрий, — сказал Платон Тимофеевич. Уж что было, то было…

— Вы что же оба думаете, — по голосу было слышно, что Дмитрий постепенно накаляется, — думаете, такое проходит без следа? Вот и терпи, неси на себе этот груз. Кто как понимает о тебе, тот так и высказывается. Рот не зажмешь.

Посидели молча. В тихом ночном воздухе через весь город было отчетливо слышно, как время от времени из колошников доменных печей со свистом вырывался горячий воздух. Это был характерный звук, напоминавший визг артиллерийского снаряда перед тем, как ему упасть и разорваться.

Степану припомнился весь его путь, приведший сюда, в ночной сад, посаженный покойным отцом. Дмитрий думал о том, как поступил бы отец в истории со Степаном.

— Вот что, — сказал он, — ты, Степа, иди на мою койку и спи. А мы с Платоном посидим. У меня к нему дело есть.

Степан понял, конечно, что его выпроваживают, и, хотя ему было не до сна, поступил так, как сказал Дмитрий: ушел в дом и лег поверх одеяла на постель брата.

— Мы должны найти того типчика, Платон, — сказал Дмитрий, когда за Степаном затворилась дверь мазанки. — Я ему прочитаю такую лекцию, что больше и рта не разинет.

— Стоит ли, Дима, связываться? — Платон Тимофеевич попытался говорить в примирительном тоне. — Ты ведь верно это сказал: расплачивается парень за свой грех.

— А мы сами с него эту расплату возьмем. С грязными руками в такое дело соваться нечего. Как ты не понимаешь? — Дмитрий накалялся все больше. — Пойдем искать того шофера. Ты не пойдешь, один пойду.

Платон Тимофеевич с трудом уговорил Дмитрия не делать этого ночью, завтра, мол, пойдут, вместе пойдут. Хоть и не очень, но все–таки надеялся, что за ночь Дмитрий, может быть, остынет.

Кое–как провели ночь, постлав на полу все, что нашлось подходящего в мазанке, отправились утром на завод втроем.

— Держись. Работай, — напутствовал Дмитрий Степана возле проходной. — Только так можешь ты смыть с себя копоть от прошлого. Понял? А вечером к нам приходи. Не живи по–сурчиному в норе.

Платон Тимофеевич думал, что все уже обошлось. Но ошибся. После работы Дмитрий потащил его разыскивать шофера — узнал где–то имя, отчество, фамилию и адрес.

Шли, Платон Тимофеевич думал: что–то будет? Ведь Дмитрий может таких дел натворить — не расхлебаешь после. Но шел, все равно шел, готов был вмешаться в случае, если дело примет слишком острый оборот.

Вмешиваться не пришлось. На половине дороги Дмитрий остановился.

— Нет, Платон, — сказал он зло, — не по–рабочему это будет, а по–купечески — в драку кидаться за честь вывески. По–рабочему будет — не скрывать болячку и не делать виду, будто бы ее нет. Сам наблудил, пусть сам все и терпит.

Платон Тимофеевич тяжело вздохнул. В общем–то и он был вполне согласен с Дмитрием.

Степан послушался Дмитрия наполовину. Держаться он держался, работать — работал. Но вечером к братьям не пошел. Переживал свое в одиночку. Шприцовщица пряталась от него. Да он ее и не искал. Только теперь он, пожалуй, по–настоящему, в полной мере понял, какую боль причинил Леле в тот вечер, когда отшатнулся от нее, когда сердце не подсказало ему, кто перед ним…

Партийное бюро и партийный актив театра два дня обсуждали пьесу Алексахина об Окуневых. Почти все выступавшие высказывались за то, чтобы ее принять, поставить по ней спектакль и выпустить его к Октябрьским праздникам. Яков Тимофеевич добился своего. Томашуку и худруку ничего не оставалось, как смириться с тем, что в театральном коллективе нашлась сила более могущественная, чем их сила.

Томашук сказал: «Что ж, ставьте, но я в этом деле вам не товарищ; Спектакль провалится, будете показывать его пустому залу».

Худрук объявил себя больным, и дней десять о нем не было ни слуху ни духу. У него в эти дни гостил заезжий драматург, тот самый, который, как в свое время выразился худрук, любезно предоставил театру пьесу, обещавшую огромный успех.

Заезжий драматург был не столько талантлив, сколько опытен в написании пьес. У него не было своей темы, своих идей, за которые он сражался бы этими пьесами. Он не ходил за темами в жизнь. Он терся в различных кругах, прислушивался, стараясь угадать, какова общественная ситуация и что именно в этой ситуации может принести успех сегодня. Он все мог, потому что ни то, ни другое не было ему дорого, ни то, ни другое не было его кровным, личным, все это было для него чужое, постороннее, он служил и тому и другому попеременно, и выбор, чему служить сегодня, зависел от того, что было ему выгодно в данный момент.