Искре захотелось немедленно побежать домой, броситься к Виталию и сказать ему все, что она думает об этой статье, об этом Томашуке и о безвольном поведении самого Виталия. Она даже по временам позабывала о своей собственной беде.
Но беда ее не оставляла, беда продолжала ходить вокруг. В конце смены в цех явились член парткома, товарищ от профсоюзной организации и инженер из заводоуправления; они сказали, что пришли по поручению комиссии, и долго расспрашивали Искру о том, как возникла у нее идея электроохлаждения кабины вагона–весов. Искре было очень горько оттого, что они не хотят верить ей с первого же слова, а непременно переспрашивают, непременно задают еще множество дополнительных, по ее мнению, совершенно излишних вопросов. Она даже сказала, не выдержав: «Вы разговариваете так, будто в милиции». Взглянув на ее усталое лицо, инженер из заводоуправления сказал: «Товарищ Козакова, ну что вы, право? Мы так подробно, так придирчиво расспрашиваем вас потому, что нас самих это дело глубоко волнует и мы хотим разобраться в нем до конца, чтобы уже никакой неясности не осталось». — «И все же неясно многое, очень многое», — сказал товарищ из профсоюзной организации. «Что же тут неясного, что вам неясно?» — воскликнула Искра. «Ну, вот представьте, — заговорил инженер, — представьте, что мы всему, что сказали вы, полностью поверим, а как тогда относиться к тем документам, которыми располагает партийный комитет?» — «Разве в тех документах есть хоть намек на то, что инженер Козакова воспользовалась, материалами изобретателя Крутилича, что она знала об этих материалах, что ей кто–то их показывал, говорил о них?» Искра волновалась так, что у нее тряслись руки. «Нет, этого там ничего нету», — ответил ей член партийного комитета. «Ну так вот, ну так вот! — Искра сжала руки в кулаки. — Ну так вот!» — повторяла она.
Все четверо сидели понурив головы, все четверо чувствовали себя плохо, все четверо искали выхода из проклятого тупика, в который их загнали бумаги, принесенные в. партийный комитет заместителем главного инженера товарищем Орлеанцевым, и комментарии товарища Орлеанцева к этим бумагам.
Смена Искры уже окончилась, а обследователи еще были в цехе. Они спускались в скиповую яму, они ходили к начальнику цеха, они разговаривали с рабочими. Искра не дождалась их ухода, переоделась и отправилась домой. Стоя на автобусной остановке, она впервые пожалела о том, что ее здесь не ждет, не окликнет Дмитрий Ершов. Он бы сказал ей что–нибудь определенное, он бы поддержал ее, он бы успокаивал. Она даже представила себе, как взял бы он ее руки в свои жесткие, царапающие, теплые ладони…
Виталий, к удивлению Искры, был дома. Он учил Люську складывать из кубиков «мама» и «папа». Голова у него была обернута полотенцем.
— Ужасно болит, — сказал он. — У меня, наверно, кровяное давление повышено.
— Но ты же всегда утверждаешь, что водка расширяет сосуды, — ответила Искра.
— Не водка, а коньяк расширяет.
— Ну, а что же ты вчера пил — коньяк или водку?
— Не помню.
Искра что–то поделала для вида у стола, походила по комнате.
— Виталий, — сказала она. — Как тебе не стыдно! Я прочитала статью. Почему ты так на нее реагируешь? Почему ты кричишь: «Все пропало, все пропало!»? Как ты мог…
— Потому! — взорвался Виталий. — Потому что запутали мне голову, втянули в это болото, а теперь все разбегутся, бросят одного. Лакировщик! Служитель культа! Воспеватель! Куритель фимиама! Другого имени мне не будет. Больших живописцев громят сейчас за это. А таких, как я, будут прихлопывать, как мух.
— И что же, Томашук этот, по–твоему, прав?
— А что думаешь!.. Может, и прав! Откуда я знаю!
— Но ты же всегда говорил, что социалистический реализм…
— Вовсе и не всегда. Ну говорил, было, говорил. Заговоришь. Перестань ты об этом. Социалистический реализм! Послушала бы, что за границей с ним делают!
— А что с ним делают за границей? — выпрямив всю свою маленькую фигурку и отчетливо произнося слова, спросила Искра.
— А то, что по этому методу, мол, создавались «фанерные сооружения», а не произведения искусства.
— И ты согласен с этим?
— При чем тут я? Это они говорят. Вон в Венгрии тоже. Демонстрации какие–то. Студенты. Писатели…
— Ты с кем вчера был? — спросила Искра.
— Ни с кем. Один. Купил днем газету… и один.
— А сегодня?
— А сегодня… Тут один приезжий литератор сейчас в городе… Он пришел с этой вчерашней газетой. Вы, говорит, товарищ Козаков, на ложном пути.
— Он тебе и наговорил о Венгрии? Откуда он–то все это знает?
— В Москве и мы с тобой знали всего больше, чем тут. Сама помнишь, как все бывало. Вот говорил тебе, зря мы сюда едем, говорил! Сидим в болоте, от жизни отстаем…
— Виталий, Виталий, — сказала Искра, качая головой. — Как ты мечешься, милый, как ты бросаешься из крайности в крайность. Ведь это же неправда, что тебя завели в болото, что тебя бросят. Я не знаю, что там в Венгрии, но у нас–то, нашим советским людям, нравятся и картины советских художников, и книги советских писателей, и твои работы нравятся. Это не фанерные сооружения, зачем ты повторяешь мерзость, злобную чужую мерзость? Какой успех был с портретом Дмитрия Ершова! Настоящий ведь успех. Он лжет, твой Томашук, лжет, что Ершов написан по методу восточного владыки. Это настоящее, большое. Ты не копию снял, ты понял душу человека. Эх ты, глупый, глупый!..
В это время пришел Гуляев.
— Ну как, — сказал он, — пойдем?
— Куда? — ответил Виталий мрачно. — В театр?..
— Конечно.
— Не пойду. Больше я туда не пойду. Договор рву, работу бросаю. «Общность порочных взглядов на искусство, общность порочных методов свела здесь их всех воедино».
— Томашука цитируешь? Глупости, Витя. Не обращай внимания. Заканчивай декорации, мы заканчиваем репетиции, послезавтра генеральная, седьмого ноября — премьера.
— А Томашук? Статья?
— Что статья и что Томашук, если спектакль получается? Замечательный будет спектакль. А что касается статьи, то статья дурацкая, пошлая, злобная. И неграмотная. Он щеголяет, эрудицией, а сам… Сам не знает, что анекдот о восточном владыке и трех живописцах — вовсе не анекдот, а новелла замечательного грузинского писателя восемнадцатого века Сулхана Сабо Орбелиани. И вообще, проводя параллели, нельзя жонглировать веками. Словом, работать надо, Витя, работать, а не хныкать.
— Вот и я говорю, — подхватила Искра. — А он совсем раскис.
— Учись у своей замечательной подруги, — сказал Гуляев, положив руку на плечо Виталия. — Мне, нашлись добрые люди, сообщили об ее беде. Действительно, Искра Васильевна, — он повернулся к Искре, взял ее руку, — до чего же еще подлый народишко есть среди нас. Между прочим; вот не чувствовал я расположения к этому столичному льву.
— О чем вы говорите, о какой беде? — прервал Гуляева недоумевающий Виталий..
— О том, — вновь начиная волноваться, заговорила Искра, — о том, что меня обвинили в краже, в плагиате, в том, что я украла идею у инженера Крутилича. Помнишь, говорила тебе про электроохлаждение?..
— И это всё? Вся беда и все несчастье? — Виталий улыбнулся. — Мне бы твои заботы, как говорится.
— Виталий, постыдись, — сказал Гуляев, видя, что Искра бледнеет от волнения и не находит слов для ответа Виталию. — Постыдись, дорогой. Обвинение серьезное, беда большая. И нужны немалые силы, чтобы доказать правоту.
— Может быть. — Виталий пожал плечами.
— Да, — Гуляев поспешил занять Искру разговором, — да, так вот я и говорю: не чувствовал расположения к нему, к Орлеанцеву к этому. Сначала он обхаживал меня, зачем, не ведаю. Пообщались с ним раз или два. Потом пошло на охлаждение. Увертливый. Будто все время роль какую–то играет. Уж мой–то актерский глаз это видит, уж поверьте мне, миленькая Искра Васильевна. Думаю, что ваша заводская общественность разберется в этом деле правильно. Не переживайте так. А то вот и глазки выцветут от слез, и щечки побледнеют от волнений, и носик вытянется, а он, курносый, такой симпатичный.
