Так рос этот ком слухов и сплетен и, мчась с горы, налетел на Искру.

— Дернул же вас нечистый сдирать у Крутилича! — сказал ей в своей грубоватой манере начальник цеха. — Хоть бы у кого другого, а то у полнейшего психопата.

— Но ведь это же неправда, — сказала Искра горячо. — Неправда, страшная неправда. Неужели вы верите в это?

— Я готов, конечно, и вам верить, Искра Васильевна. Но и документам не могу не верить. А документы… ходил, читал их в парткоме… убедительные документы.

— Ну пусть, пусть, пусть Крутилич!.. Пусть он предложил, пусть берет все, пусть это его. Но я — то не с него… Я сама, сама…

— Все может быть, Искра Васильевна, все. Вот комиссия и разберется.

— Виталий, Виталий, Виталий! — вбежала она домой с криком. — Ужасное несчастье, ужасное!

Виталия дома не было. На столе, как всегда, лежала записка, за ширмой уже спала Люська. В записке было сказано, что Люську он накормил, что даже Искре приготовил поесть — завернуто в одеяло — и, исполнив свои домработницкие обязанности, удалился, пусть она его не ждет.

Искра пометалась по комнате, есть ничего не стала — не могла, выбежала на улицу: ей необходим был кто–нибудь, кому она скажет все, все.

Она не могла себе объяснить, как появилась такая мысль, но она побежала в новый заводской дом, она хотела найти не кого иного — Орлеанцева. Ведь это он поднял документы и принес в партийный комитет. Главный инженер сказал об этом: «Мог бы уж так поспешно и не мчаться в партком. Меня бы хоть сначала поставил в известность. Или директора». Искра давно испытывала неприязнь к Орлеанцеву, еще с той стычки в цехе, когда он попытался разговаривать с ней в развязно–снисходительном тоне. Но это ничего не значит — неприязнь неприязнью, а надо, надо выяснить все обстоятельства.

На дверях квартиры было написано, что к Орлеанцеву звонить три раза. Искра позвонила. Орлеанцев был дома. Отворив дверь, он стоял перед Искрой в теплой пушистой пижаме; в руке его была длинная трубка, из трубки шел приятно пахнувший дым.

— Вы? — удивился Орлеанцев. — Прошу.

Он провел Искру в свою комнату. На письменном столе здесь лежал раскрытый блокнот и на блокноте красивое «вечное перо» с золотым наконечником. Орлеанцев, видимо, что–то писал, когда она позвонила. Кроме этого, на столе ничего не было, он был чист и пустынен — ни единой книги, ни бумажки, ни карандаша.

— Присаживайтесь! — Орлеанцев указал на кресло.

Искра села и тут только почувствовала, что она совершила глупость, придя к этому человеку. Зачем она пришла к нему? Это холодный и самовлюбленный человек. Он посмеется над ней, и больше ничего; о ее приходе к нему будет рассказывать своим приятелям как смешной анекдот. Она молчала. Он чистил и заново набивал трубку светлым, золотистым табаком. Вдруг у нее сами собой по щекам побежали слезы.

— Ну зачем же? — сказал он. — Вы такая мужественная, такая самостоятельная женщина…

Искра быстро вытерла глаза и сказала:

— Простите, но я, конечно, зря вас побеспокоила. Мне просто очень хотелось знать, почему вы могли подумать, будто бы я что–то взяла у Крутилича. Разве в тех бумагах, которые вы отнесли в партийный комитет, говорится и обо мне? Или вы просто так думаете?

Чиркая спичку за спичкой, Орлеанцев раскуривал трубку.

— Мне ведь это очень важно, — продолжала Искра. — Ведь если там есть что–то подтверждающее такое заимствование, значит, документы эти подложные, потому что я ничего ни у кого не заимствовала. Я хочу знать…

Орлеанцев долгим, изучающим взглядом смотрел ей прямо в глаза.

— Нет, — сказал он, — письменного свидетельства того, о чем вы спрашиваете, в тех бумагах нету. И я, когда был в партийном комитете, отнюдь этого не утверждал.

— Но вы же об этом сказали. Сказали?

— Чисто в предположительном, гадательном плане. Если это не так — опровергайте. Охотно признаю ошибку.

— Опровергайте! Нет, это вы доказывайте! Вы пустили сплетню. Вот и доказывайте… — У Искры было такое состояние, что она готова была, вскочить и ударить этого иронически улыбающегося, величественного, качающего ногой человека.

— Женщина может себе позволить такое удовольствие — говорить дерзости безнаказанно. — Орлеанцев галантно поклонился. — Мужское дело — принимать их безропотно.

— Напрасно вы паясничаете.

Он снова поклонился, но уже без улыбки.

В душе Орлеанцева происходил противоречивый процесс. Увидев в дверях Искру, он почувствовал неловкость, ему было неприятно смотреть в глаза человеку, на которого, мягко говоря, он возвел напраслину. Через минуту эти внутренние укоры и неудобства ушли, а когда Искра села в кресло да еще принялась утирать слезы, он уже вновь усмехался своей обезоруживающей иронической усмешкой. Была даже минута, когда его потянуло схватить эту женщину за руки, привлечь к себе, и пусть бы она позабыла все их распри, все раздоры. К чему, в сущности, это? Недоставало еще ему воевать и ссориться с женщиной, и к тому же, как при ближайшем рассмотрении выясняется, довольно–таки привлекательной. Но когда она заговорила, когда перешла в наступление, он насторожился. Замечание о том, что он паясничает, совсем его обозлило. Привлекательная женщина перестала быть привлекательной.

— Еще что? — сказал он сухо.

— Еще то, — с отчаянной решимостью ответила Искра, — что после всего этого вы нечестный, скверный, не советский человек.

— А еще что?

— А еще то, что, если бы следовать вашему благородному примеру, я должна бы распространять на заводе все слухи и сплетни, какие ходили о вас в министерстве: о ваших похождениях, о скандалах, которые ваша жена устраивала чуть ли не всем молодым сотрудницам, о знаменитой Газюне…

— Думаю, что хватит, достаточно, — сказал Орлеанцев, подымаясь. — Я вам очень благодарен за этот милый вечер воспоминаний.

— Пожалуйста, — ответила Искра, тоже вставая. Ее знобило от бессилия, от невозможности вывести этого человека из себя.

Так больше она ему ничего и не сказала, так и ушла, провожаемая им до лестничной площадки. Когда она уже спустилась этажом ниже, он сказал ей вслед:

— Заходите чаще. Буду рад. Не каждый день попадается такой приятный собеседник. — И захлопнул дверь.

Искра вернулась домой. Завтра рано вставать — надо бы лечь, заснуть, выспаться. Но она не могла ложиться, не могла спать. Еще не было в ее жизни такого большого несчастья, какое свалилось на нее в эти дни. Когда она читала в книгах о том, как оклеветали честного, хорошего человека, она говорила: этого не может быть, кто поверит клеветникам, кто им позволит клеветать? Во многое плохое, что бывает в жизни, ей не верилось; ей казалось, что почти все плохое уже отмерло, ушло в прошлое. И вдруг… Что же это такое? Неужели действительно это с нею случилось? А может быть, проснешься — и ничего уже не будет? Может быть, это страшный, жуткий сон, какие бывали в детстве?

Она стала вспоминать детство, покойного отца, хождение с ним в лес и на речку, когда он нес ее за плечами, или, как в их местности называли, «на кликушках». Хорошо было прижаться к теплой отцовской спине. Милая отцовская спина!.. От скольких бед скрывалась за ней маленькая Искра. Она помнит, как ребята раздразнили придурковатого мужика Колю — Колю–дровоколю и дровоколя, размахивая посохом, почему–то погнался именно за ней, за докторовой восьмилетней девчонкой. Она со страшным криком, спотыкаясь и падая, мчалась по деревенской улице домой. Но она бы далеко не убежала от обитой железом огромной палки, если бы вдруг не отец, вышедший на помощь.

Стоило забежать за отца, и все страхи рассеивались, все горести проходили, все несчастья отпадали сами собой.

Как бы нужна была ей сейчас такая защита! Как бы хотела она в эту минуту за чью–нибудь надежную, теплую спину. Виталий?.. Ах, Виталий… Поймав себя на этом вздохе, Искра подумала, почему она вздыхает, — не считает ли она себя несчастной? Это глупые мысли, сказала она себе. Я счастливая. Я очень счастливая. У меня есть Люська, у меня любящий и любимый муж, хороший, талантливый, у меня такая специальность, каких нет у других женщин, очень, очень интересная специальность.