Отвечая на статью Л. Нодо «Банкротство казаков», гвардейский офицер Дмитрий Аничков, которого друзья лейб-гвардейцы называли рубака Аничков, служивший в частях забакайкальских казаков, пишет: «Французский наблюдатель (имеется в виду Л. Нодо) сравнивает казаков с солдатами, считая, что дисциплина последних выше. Казака нельзя сравнивать с солдатом. Дисциплина у забайкальских казаков была не слабее, чем в пехоте или у драгун, но, пожалуй, даже и сильнее. Но только дисциплина там иная, своя, казачья, непонятная для неказака. Казак не тянется перед офицером, иной раз разговаривает с ним довольно свободно, „рассуждает“, он не вымуштрован по-солдатски, на лице у него — осмысленность, а не деревянное выражение, остающееся у большинства солдат во все времена службы, как результат запуганности в бытность новобранцем: казак не выкручивает ответ по-солдатски, а свободно отвечает на предложенный ему офицером вопрос. Об офицерах, в третьем лице, он зачастую вместо традиционного „их высокоблагородие есаул такой-то“ просто говорит или „есаул такой-то“, или же „Иван Сидорыч“. Это последнее особенно поражает несведущих в быте казаков».

Забайкальских казаков упрекали в недостатке дисциплины офицеры, которые жаловались на это Л. Нодо, прибывшие из Европейской России, привыкшие судить об этой дисциплине по громким «так точно», «никак нет», по четкому выполнению строевых приемов, совершенно не вдумываясь в то, что замордованный муштрой, выдрессированный и озлобленный человек при случае может подвести его. В армейских частях офицер высоко стоял над солдатом, их, кроме службы, ничего не связывало, совсем другое — в казачьих частях. Тот же Д. Аничков в своей статье особо обращает на это внимание: «…не надо забывать, что казачество — общество вполне демократическое, где офицер и нижний чин прежде всего — равноправные владельцы войсковой земли, лишь отличающиеся друг от друга величиной надела земельного или рыбного. Благодаря такому устройству вне службы все казаки: и офицеры, и рядовые — прежде всего „суседи“, связанные между собой тесными узами внутреннего гражданского устройства».

Если в армейской среде солдату выслужиться до офицера практически невозможно, то «тот же демократический принцип имеет прямым следствием одинаковую доступность к образованию, а следовательно, и к повышению по иерархической лестнице всех без исключения казаков. В одной и той же семье могут быть и простые казаки, и офицеры, и даже генералы».

В этом Д. Аничков абсолютно прав. В забайкальском казачьем войске служили два двоюродных брата Трухины, которые командовали казачьими полками, и в тех же полках было несколько Трухиных — вахмистров, урядников и рядовых.

«Вот эта-то общность фамилий, а следовательно, и происхождений, и дает тот особенный оттенок казачьей выправке, который так шокирует неосведомленного человека. Именно такая дисциплина, а не показная, глубокая, уходящая своими корнями в исторические традиции, и есть настоящая дисциплина, которая так ценится в бою. Дисциплина у казаков осмысленная, а не „деревянная“. При такой дисциплине личность человека не забита и индивидуальным способностям воина дает значительный прирост», — пишет в своей статье Д. Аничков.

Л. Нодо черпал информацию о казаках от тех офицеров, которые так же, как и он, впервые столкнулись с казачьими традициями и их бытом уже на войне. Состав казаков Забайкальского войска был неоднороден, как, например, у Донского войска. В рядах забайкальских казаков более 30 % было бурят, зачастую не понимающих русского языка, а остальные 70 % — часть потомственных казаков, а другая — бывшие крестьяне, обращенные в казачество.

Естественно, что уровень развития, образованность, традиции у всех были разные, моральные и деловые качества — тоже. Поэтому высокообразованному человеку, воспитанному в светском обществе, трудно было понять то, что для казаков являлось само собой разумеющимся.

Вот почему остро ставился вопрос о комплектовании казачьих полков офицерами из своей, казачьей, среды. Они лучше знали нравы своих подчиненных, терпимей относились к свободному поведению казаков, да и доверием последних пользовались больше, чем офицеры, прибывшие на доукомплектование казачьих частей из регулярных войск.

«Для казаков нижних чинов, — пишет Д. Аничков, — „свой“ казачий офицер, конечно, был ближе и дороже, тем более что многие из „чужих“ носили такие замысловатые немецкие фамилии, что „казаку и не с похмелья не выговорить“».

Забайкальские казаки тем и отличались, что несмотря ни на что всегда беспрекословно исполняли все приказания начальников, кем бы они ни были, безропотно шли в бой, безотказного изнеможения несли службу на передовых постах в охранении и сделали, безусловно, все, что от них требовалось, выполнили свою задачу «самым блестящим образом». Не их вина, что война велась в такой местности, где не только с конем, но и пешком не везде проберешься. Не их вина, что казачьи полки вынуждены были действовать небольшими частями и потому не могли совершать громких, славных дел — таких, которые укрепили бы за ними репутацию «блестящей» кавалерии. Но если собрать все «неприметные» дела забайкальских казаков в Русско-японскую войну, то выявится беспримерная картина величайшего подвига, который прославил их боевую историю.

Офицерским составом дивизия укомплектовывалась, как и бригада генерала Мищенко, главным образом за счет офицеров-добровольцев из драгунских и гвардейских кавалерийских полков, и только небольшая часть офицеров была переведена из первоочередных забайкальских казачьих полков.

К чести и тех и других, в дивизии и бригаде, несмотря на разницу в социальном, материальном, образовательном уровнях, между офицерами существовали «самые лучшие товарищеские отношения».

Прибывший на бивак отряда генерала Мищенко драгунский офицер Рейтерфен, назначенный командиром во 2-ю сотню 1-го Верхнеудинского полка, так описывает встречу с казачьими офицерами: «.. как бывший драгунский офицер я ожидал холодный прием со стороны казаков. Однако ничего подобного не произошло. Казачьи офицеры сразу приняли в свой коллектив, угостили чаем, стали расспрашивать о новостях из России».

«Все, и казаки и неказаки, — подчеркивает Д. Аничков, — под влиянием исключительных условий боевой обстановки сплачивались в одну единую полковую семью, как это имело место во всех полках Русской армии. Никакой вражды, никакой зависти между офицерами и казаками не замечалось. Каждый знал свое место и делал свое дело. Многие „европейские“ офицеры получали сотни иногда не в очередь, что обижало офицеров из казаков».

Конечно, офицеры, прибывшие из кадровых частей, по своему военному образованию были значительно выше, чем казачьи, но с накоплением у последних боевого опыта разница в уровне военного образования постепенно стиралась, и воевали они ничуть не хуже кадровых.

В состав дивизии вошли все вторые полки Забайкальского казачьего войска. Им пришлось совершать длительные марши и переходы, прежде чем они достигли театра боевых действий. Так, например, 2-й Аргунский полк казаков после своего формирования в городе Нерчинске двинулся походным порядком на станцию Маньчжурия, преодолев расстояние от Нерчинска до нее за 14 дней. В день совершали по 25–70 верст, в зависимости от местности, которая большей своей частью была холмистой.

В срочном порядке офицеры полков стали покупать у бурят лошадей забайкальской породы, которые в начале войны стоили от 75 до 150 рублей. Привезенные из Европейской России кони-чистокровки не могли тягаться в выносливости и неприхотливости с невзрачной, малорослой «забайкалкой».

2-м Нерчинским полком командовал войсковой старшина Трухин Е.И., двоюродный брат полковника Трухина, командира 1-го Аргунского полка. По словам А. Квитки, природный забайкалец с признаком бурятской крови, простой, любезный человек. 2-м Аргунским полком командовал войсковой старшина Кобылкин, дослужившийся до командира полка из писарей.

К 14 апреля вся дивизия с артиллерией сосредоточилась в Ляояне, а 15-го числа генерал-адъютант Куропаткин, сопровождаемый огромной свитой, провел ей строевой смотр, после чего дивизия сосредоточилась у деревни Шахэпу, в 20 верстах от Ляояна, где занялась боевой подготовкой.