Вслух он, понятно, ничего этого не сказал. Знакомясь, переврал гардские имена и сам посмеялся. А о себе услышал ставшее уже привычным: Витенег.

Ярл велел нести на стол угощение. Странный обычай был в этой земле – еду и питьё здесь подавали к приходу гостей, а потом убирали, вместо того чтобы просто вынести столы.

– У меня дома лежит кошель, – сказал Видга боярину, с трудом подбирая слова и жалея, что рядом не было Скегги, у которого всё это получалось много, много легче. – Мы сражались в пути и брали богатство. В моём кошеле лежат полторы марки серебра. Это много. Я был на разных торгах и знаю, сколько стоит рабыня. У тебя, наверное, есть весы. Должно остаться полмарки, но я не буду торговаться, потому что побил твоего раба, и ты можешь потребовать виру за обиду…

Про себя Вышата потешался, но ничем этого не выдал. Только всё угощал Видгу, не скупясь ни на зелёное, ни на синее заморское вино. Видга, непривычный к вину, еле пересиливал отвращение. Однако, что поделаешь, пил. Откажешься – засмеют.

Поздно вечером он, пошатываясь, выбрался из города и долго кричал через реку, чтобы его перевезли. Не докричался и пустился вплавь. Вылез на берег мокрый и задумчивый. Рабыню ему Вышата так и не продал. И обидеться повода не дал. Зато дал уразуметь, что ему, Видге, Смэрны… как это здесь говорили, что-то насчёт своих собственных ушей…

Кременецкие князья с ближними и дружиной были званы к Халльгриму хёвдингу на свадебное торжество.

В Урманском конце ещё пахло свежей древесиной, под ногами и копытами хрустели белые завитки. Хозяин сам выходил встречать гостей, вёл их в дом, усаживал на богато застланные лавки. Словенские бояре озирались, потихоньку рассматривали стены, увешанные ярко раскрашенными щитами и оружием. Заглядывали в суровые лица Богов, охранявших хозяйское место. Новый дом Халльгрима Виглафссона был выстроен в точности как прежний: словенский глаз не находил ни всходов наверх, ни полатей, ни каменной печки. Только широкие скамьи вдоль стен да огонь посреди пола, в глиняном очаге… Кровлю поддерживали высокие столбы, раздвоенные на концах. Жирная сажа ещё не успела осесть на них, и оттого всё вокруг казалось особенно новеньким и чистым.

Ждали князей. Чурила с княгиней появились позже многих, но не запоздали.

– Приедет ли Мстицлейв конунг? – спросил Виглафссон, ведя их в распахнутые ворота. – Я его приглашал…

– Не смог он, – сказала Звениславка. – Уж ты, Виглавич, не серчай.

Чурила добавил:

– Не думай на старого… недужен он. Кости болят.

Халльгрим кивнул и ни о чём больше не спрашивал.

Чурилу, самого знатного на пиру, провели к почётному месту – вышитой подушке посередине скамьи. Халльгрим сел поблизости, Звениславку устроил между князем и собой. Почти как раньше, в Торсфиорде… Братья сели рядом.

Велик и просторен был новый дом сына Ворона. Хватило места и своим, и гостям, никто в обиде не остался. Все расселись, кто выше, кто ниже, по старшинству. Разглядывали жениха и невесту.

Вигдис сидела рядом с Халльгримом, по левую руку. Долго он думал, как поведёт её за этот стол, как при всех наречёт Рунольвову дочку своей… Думал и о том, не придётся ли в день торжества смирять её непокорство. Не пришлось. Вигдис без слова отдала себя в руки рабынь, которые причесали её и одели. Молча вышла к гостям… И подле Виглафссона сидела точно неживая. Только и дрожало в глазах отражение пламени, да еле заметно колебались на груди овальные серебряные фибулы.

Гости обводили глазами непривычно низкие – по колено сидевшим – столы, деревянную и лепную посуду, придирчиво нюхали незнакомые яства. Удивляло всё: даже свет и тепло, шедшие от очага. У князя на пирах, случалось, в окна гридницы влетали снежинки. А здесь, похоже, и зимой пировали без шуб…

Вот поднялся хозяин. И по тому, как разом притихли урмане, стало ясно, что пир начался.

– Первый кубок – за конунга! – сказал Халльгрим громко. Низкий голос морехода был отчётливо слышен в самых отдаленных углах. Слуга налил ему браги, и Халльгрим, по обычаю пронеся кубок над огнём, протянул его Чуриле. Зеленоватое рейнское стекло лучилось и мерцало.

– Скажи, Торлейв конунг…

Чурила поднялся. Принял кубок. И заговорил – ко всеобщему удивлению, на северном языке.

Кременецкие стали переглядываться. Сердито нахмурился Вышата Добрынич. Кто не понимает, тому всюду чудится подвох. Неотрывно смотрела на мужа юная княгиня. Готовилась подсказать, если запнется. Но князь говорил гладко. Даром, что ли, учил всё это несколько дней. Зато теперь урмане улыбались, подталкивали друг друга. Даже у Хельги, и у того помягчели свирепые глаза.

– Прадеды наши издавна смотрели на север, – говорил Чурила Мстиславич. – Разное видели… Бывало, торговые гости приезжали, привозили красный товар. А то и дрались, с боевым щитом ходили. Не родит трусов земля Норэгр! Воины славные! А только говорят у нас так: худой мир лучше доброй ссоры. Пролитого не поднимешь, битого не воротишь. А где лад, там и клад!

Помолчал, обводя взглядом скамьи. И продолжал:

– Рад я, что стал у нас в городе новый конец. Крепче стоит Господин Кременец, прибыл силой урманской! Рубился я на мечах с Халльгримом Виглавичем и никому того не желаю. Зовёшь ты меня, Виглавич, конунгом. Хочу и я назвать тебя своим ярлом…

Он опустил кубок, нагнулся, поднял что-то со скамьи. Халльгрим же встал… и поклонился – сколько себя помнил, кажется, в первый раз.

Очень старательно он выговорил по-словенски:

– Спасибо, Торлейв конунг сын Мстицлейва. Спасибо за доброе слово и за честь. Но она не про меня. Были у меня в роду могучие мужи, и каждого люди звали просто хёвдингом. Не мне переступать через славу тех, чьих подвигов я не повторил.

Он хотел вернуться на место, но Чурила его остановил:

– Погоди… Не берёшь ты от меня чести, но меч я тебе всё же подарю.

Он вынул его из богатых ножен и подал Халльгриму как подобает: рукоятью вперёд. Меч был из тех, что делал Людота, длинный, атласно-серый, с широким бороздчатым клинком… Крестовина и рукоять переливались разноцветной эмалью.

Устоять перед подобным подарком было невозможно. Вздох восхищения пронёсся по длинному дому. Халльгрим бережно, двумя руками принял драгоценный меч и сказал так:

– Я всегда удивлялся удаче моего отца. Он ведь ходил грабить в Гардарики и возвращался с добычей. Ты был первым, с кем я сошёлся в этой стране один на один… И если судить по тебе, то у вас тут не Страна городов, а сущий Йотунхейм – мир великанов! Я не уступил тебе тогда, но мало сожалею, что Одину не было угодно испытывать наше мужество до конца. Пусть этот меч переломится у меня в руке, если я буду служить тебе плохо!

Он взял наполненный рог, поднял его над пламенем и громко повторил:

– За конунга!

В самый разгар веселья распахнулась дверь, и десяток сильных парней втащили на верёвках огромного живого кабана.

Пировавшие зашумели, стали вскакивать с мест, подходить поближе. Мёд и ячменное пиво выплёскивались на утоптанный пол.

Когда же любопытство улеглось, не спеша поднялся Хельги Виглафссон. Зачем-то посмотрел на Звениславку и пошёл прямо к вепрю. Пошёл, и ему уступили дорогу.

Связанное чудовище глухо урчало, поводя налитыми кровью, человечески яростными глазами. Хельги положил руку на ворочавшийся загривок. И многие потом говорили, что он сильно побледнел.

– Узнал я, что есть в Гардарики обычай: жене конунга держать дружину с конунгом наравне! – прозвучал его голос. – Хороший обычай! Ещё я узнал, что у Ас-стейнн-ки, жены Торлейва конунга, воинов нет… Я буду ей служить со всеми моими людьми. И пусть палуба рассохнется у меня под ногами, если она когда-нибудь сможет сказать, будто у неё плохой хирд!

Этот обет прозвучал в полной тишине. Но едва Хельги кончил, как послышался такой крик, такой шум, что кое-кто из гостей подхватился с мест. Над огнём одновременно сверкнуло не менее полусотни мечей. Воины размахивали ими и колотили в снятые со стен щиты. Вапнатак!