– Вот, – сказал Ратибор, толкая его вперёд. – Не указ тебе, сосунку, слово княжеское, так и ступай отцу-матери помогать репище вскапывать… Не по коню корм, коли слушаться не умеешь!

– Да я… – начал было отрок. Но посмотрел на Чурилу Мстиславича и умолк. Ослушания князь не терпел. Мог есть из одной чашки с самым последним челядинцем. А мог и боярина, невзирая ни на лета, ни на седые кудри, одними глазами пригвоздить к лавке. С него станется. Прогонит из дружинной избы. А там хоть удавись…

Отрок угрюмо молчал, голова опускалась всё ниже.

– Думай впредь, возгря, – сказал ему Чурила. – Ныне пропади с глаз!

Парень исчез.

Неподалёку сидел Радогость с сынишкой Светозаром и Милонегой. Милонега уже попривыкла быть женой этому залётному орлу. Уже без страха думала о том, как войдёт в его дом, как примут её две старшие боярские жёны… Она держала Радогостя за руку, что-то тихо рассказывая. Радогость вдруг спросил:

– И тебя тоже кололи?

Одноглазый воин был не менее любопытен, чем юный отрок.

Потом люди оживились, и Чурила разглядел деда Патраша, пробиравшегося к нему сквозь поредевший, пронизанный солнцем туман.

Подойдя, кугыжа опустил к ногам князя мешок, в котором недовольно завозилось что-то живое. Чуть помедлил – и протянул жертвенный нож.

– Не оставь, батюшка князь, – проговорил он. – Сделай, как обещал…

– Обещал, так и сделаю, – проворчал Чурила, – ты повтори лучше, дед, о чём Бога твоего просить.

Лют подвёл ему Соколика и подал мешок. В мешке трепыхался тяжёлый, откормленный гусь.

– Люди твои, господине, пускай идут к нам, – поклонился старейшина. – Пировать ждём…

Князь кивнул и толкнул пяткой коня.

Священную рощу невозможно было спутать ни с чем иным… Плечом к плечу стояли здесь великаны-дубы, подпиравшие кронами утреннее небо. Звенел в ногах у исполинов младенец-ручей, пробиравшийся из рощи к реке…

Под самыми дубами было тихо и страшно. Люту сразу примерещился чужой, неподвижный взгляд оттуда, из-под склонившихся к тропинке ветвей… Знать, и впрямь не на шутку гневался здешний хозяин. Лют струсил не меньше, чем его конь, когда с деревьев вдруг шумно снялась целая стая ворон.

Большие птицы, угольные на розовом небе, закружились над вершинками, хрипло и недобро крича.

Лют не выдержал:

– Бранятся, княже… не к добру.

Чурила глянул через плечо. Лют ожидал, что князь посмеётся, а то и побранит, но ему, как видно, тоже было не по себе. Он отозвался коротко:

– Слышу.

И поехал дальше, не останавливаясь. Отрок последовал за ним, посмотрев напоследок на Даждьбога, неторопливо вплывавшего в небо. Не выдай, дедушка! Не отдай нечисти лесной, мерянскому Богу… Пальцы Люта сами собой нашарили у ремня материн подарок – короткозубый железный гребешок с ушком для привешивания. С гребешка на витых цепочках свешивались обереги. Ложечка, ключик и крохотный меч – для сытости, богатства и ратного счастья. И сбоку, для доброго пути, малюсенький конёк…

Посреди священного леса деревья неожиданно расступились, давая место одному-единственному могучему старцу, накрывшему исполинской тенью говорливый источник. Этот дуб был далеко не так высок, как тот, что смотрел с холма на родной Кременец. Но зато обхватить его ствол не сумели бы ни Лют, ни Чурила, ни оба вместе. Добрый десяток людей потребовался бы для такого объятия. Дуб наверняка помнил, как летели с небес на землю наковальня и клещи, сброшенные оттуда для людей благодетелем Сварогом… Должно быть, тогда же чья-то безвестная рука придала растрескавшейся коре подобие человеческих черт. За множество лет лик Божества оплыл и исказился, но был ещё различим.

– Ну, здравствуй, Кугу Юмо, мерянский Бог, – сказал ему Чурила. Обычно меряне не пускали в рощу чужих, и Чурила, уважавший обычай лесного народа, стоял перед идолом впервые. Он слез с Соколика, извлёк из мешка яростно зашипевшего гуся, взял нож и один вступил в ограду из вкопанных в землю кольев. – Кугу Юмо! – сказал он громко, остановившись над глубокой ямой, выложенной камнями. – Не я кладу тебе требу. Я – князь словенский, мои Боги – Род да Рожницы, Даждьбог да Ярила, Стрибог да Перун! Не я тебе молюсь, но меря, под моей рукой сущая в Беличьей Пади… Нынче в твою честь устраивают они пир, а тебе шлют этого гуся. Смени, мерянский Бог, гнев на милость! Пошли им приплода и дичи, а если чем тебя и прогневали, не сердись, будет уж…

Кугу Юмо выслушал его молча. Вороны всё так же вились над головой, нетерпеливо и жадно крича. Было слышно, как поскрипывали в полёте их жёсткие перья.

Вернувшись с дружиной из лесу, Чурила Мстиславич сразу же понял – стряслось неладное. Намётанный глаз не приметил той суеты, что всегда сопровождала приготовления к пиру. Никто не вышел встретить его и спросить, как приняло жертву грозное Божество… Только вокруг дома кугыжи гудела встревоженная толпа.

– Что такое? – спросил князь с коня.

Перед входом в кудо лежала на земле большая лосиха. Шерсть её свалялась, отощалая шея была беспомощно вытянута. Загнанное животное рухнуло там, где его оставили последние силы. Добрые глаза, медленно потухая, с укоризной глядели на князя. Возле мягких ноздрей взлетали и опадали фонтанчики пыли. Двое охотников ощупывали и гладили лосиху, негромко обсуждая, могла ли она выжить. Неподалёку лежало седло.

– Где старейшина? – спросил Чурила. Ему указали на дом. Он спешился и вошёл.

– Беда… – донесся из-за очага дребезжащий голос кугыжи. – Враги, господине…

Чурила наконец разглядел на лавке старейшину и с ним около десятка лучших бельчан. И ещё – двоих подростков, парня лет тринадцати и девочку года на два постарше. Князь знал в лицо всех бельчан, эти были чужие. Они сидели рядом со стариком, грязные, оборванные, измученные. У мальчишки ко всему прочему была перевязана голова. Девочка всё жалась к нему, видно, привыкла за несколько последних дней видеть в нём единственного защитника…

Так вот под кем пала, не выдержав жары и быстрого бега, замученная лосиха. Князь вытащил из-за пояса жертвенный нож, положил его на стол перед кугыжей. Коротко велел:

– Сказывай.

Был он спокоен, только страшный рубец резче выступил на лице, да чуть больше обычного опустилось левое веко. Вслед за ним в дом входили бояре. Вошли и Халльгрим с Торгейром, и при виде них девочка вскрикнула и спряталась за парня, а тот, побелев, схватился за нож.

Ничего не поняв, Халльгрим вопросительно глянул на Торгейра – сын Гудмунда одинаково хорошо умел и по-словенски, и по-фински. Но тут кугыжа начал рассказывать, и Левша вполголоса перевёл:

– Он говорит, что к селению, где жили эти ребята, подошёл по реке корабль… Корабль шёл снизу, и на нём было много людей. Они совсем не знали языка, но показали, что хотят торговать. Они меняли украшения на еду. Многие из них были ранены и в повязках… А их вождь всё время допытывался, что там дальше вверх по реке. Они рассказали ему, что выше собирает дань Торлейв гарда-конунг и что он как раз там…

– Викинги, – сказал Виглафссон уверенно. Торгейр кивнул и продолжал переводить:

– Вечером они вернулись на свой корабль и долго о чём-то спорили… Их предводитель кричал громче всех. У него был такой чёрный топор, и он несколько раз принимался им махать. Потом они угомонились…

Кугыжа умолк, и рассказ подхватил мальчишка. Он спрятал свой нож, но на урман косился блестящими злыми глазами… Его сестра плакала, уткнувшись ему в плечо. Торгейр переводил:

– Ночью викинги напали на селение. У финнов был выставлен дозор, но этот дозор ничего не смог поделать. Викинги хватали женщин и убивали тех, кто сопротивлялся. А детей подкидывали и ловили на копья. Этот мальчишка успел посадить свою сестру на лосиху и отправить её в лес. Он видел, как сражался его брат. Его самого ударили по голове. Он очнулся, когда всё горело, и сумел уползти. Сестра разыскала его в лесу, и вот они здесь.