– Кому ты князь, а мне сын! – сказала Добронега. – Ты, может быть, ещё девку свою сюда мне приведёшь? Неумойку!
Чурила поморщился:
– Ладно, мать… не береди.
Но княгиня непреклонно пристукнула по столу крепкой, ещё не забывшей мозолей рукой:
– Мне это не ладно! Не пущу в дом, так и знай!
Тут уж шрам на лице у Чурилы из белого стал красным. Поднялся – тень на стене подперла стропила – и сказал негромко:
– Ты чего хочешь, мать? Пока поперёк лавки лежал, уму-разуму не научила, а во всю вытянулся, будет уж…
И пошёл к дверям, устало махнув Людоте:
– Идём!
Кузнец подхватил меч и следом за князем нырнул в низкую дверь.
Вечером в доме Малка Военежича принимали нежданных гостей. Первым постучал в двери Ратибор, молодой боярин, Чурилы Мстиславича друг-приятель.
– Вечер добрый боярину и боярыне, чадам и домочадцам, – прогудел он с улыбкой, пригибаясь в дверях. Был он ростом не меньше Чурилы, но, в отличие от него, велик телом, дороден. Вошёл, и половицы под ним запели весело и лукаво.
– Любогляда, миску гостю неси, – не поняв толком, в чём дело, захлопотала боярыня. Но тут невидимая сила отодвинула Ратибора в сторонку, и на пороге возник Радогость – жилистый, загорелый, одинокий глаз светился задором.
– А кого мы вам привели, – заворковал он прямо с порога. Однако сзади его, как видно, ткнули кулаком, и он спрятал хитрый смешок, косясь через плечо. Ратибор продолжал за него:
– Приезжали к нам, боярин, именитые гости, честные купцы, – проговорил он торжественно, по обычаю грея руки у печи. – Пировали у нас и на пиру бахвалились, будто у тебя были да видели в речке юркую плотичку, красные пёрышки!
Боярыня Желана Гораздовна, поднявшаяся было с лавки, опустилась обратно, сложила руки на коленях. Малк хмыкнул, расчесал пальцем усы. А Ратибор продолжал:
– У тебя плотичка, у нас пёстрая щучка, зубастая-зубастая. Мы её в золотом ведёрочке несём, хотим к плотичке в речку пустить…
– И второй раз приезжали гости торговые, – подхватил одноглазый Радогость. – И рассказывали, боярин, что будто бы живёт у тебя в лесу пушистая белочка, с ветки на ветку, рыжая, перепрыгивает! Вот пришли мы к тебе, Военежич, принесли ястреба на рукавице. Когтистого – страсть…
– А в третий раз приезжали, – вновь взял слово Ратибор, – хвастали, что вроде есть у тебя славное золотое колечко. Вот и пришли мы к тебе, боярин, сваечку серебряную с собой принесли…
Они расступились, давая дорогу, и «серебряная сваечка» встала в дверях, молча поклонившись хозяину.
Малк улыбался в густые усы. Когда ещё поглядишь вот так на Чурилу Мстиславича, кротко опустившего глаза.
Сам Малк всю жизнь водил единственную жену Желану – таким уж однолюбом уродился на свет. Сыновей, правда, боярыня ему подарить не сумела, но зато дочерей за двадцать лет набралась полная изба.
– А что, – проговорил Малк с напускной важностью. – Не больно-то широка моя речка, и лес невелик, и на кошеле заплата… Однако и колечко найдётся, и белочка, и рыбка красные пёрышки… Любую лови, которая клюнет!
И указал рукой на лавку, с которой на князя смотрело пять пар смеющихся глаз. Сестрёнки захихикали, принялись толкать друг дружку локтями, а старшая, Звениславка, отчаянно вспыхнула и прижалась к матери, пряча лицо. Желана обняла её, стала гладить по головке:
– Не возьмёт тебя щучка, я её кошке отдам! Не видать тебя ястребу, я на него орла с орлятами напущу. Не дам тебя в обиду, в чужой дом, в немилый, в неласковый…
Чурила шагнул вперёд, положил на стол полотняную сумку. Ратибор с Радогостем развязали тесёмки:
– Это, хозяюшка, твоим кошкам с котятами, чтобы нашу щучку не съели.
На стол лег большой ноздреватый сыр.
– А это орлу с орлятами, чтобы нашего ястреба не когтили.
Из сумки появился румяный пирог.
– И впрямь белку выследили, – развел руками Малк Военежич. – Да только как отдать? Неумыта она у меня, лицом черна, волосом непричёсана. Не можно!
Чурила кашлянул, впервые подавая голос.
– А я её свежей водой добела отмою… а в косу цветы да травы вплету.
Малк только головой покачал:
– Платьишко на ней драное, на шее бусы рассыпались, на ножках лапти разваливаются…
– А я ей платье сошью из водяного листа, лапти из камыша сплету лучше старых…
– …ручки у неё кривенькие, ножки хроменькие, а спинка горбатая!
Чурила улыбнулся:
– А я её на руки подниму, на коня посажу, а по речке в лодочке повезу.
Малк в который раз провёл рукой по усам, крякнул, прихлопнул ладонью по столу:
– Ну что с тобой делать! Забирай, если у матери отнимешь.
Князь подошёл к Желане Гораздовне, согнулся в поклоне чуть не до полу.
– Пожалей доброго молодца, боярыня, – взмолился за него Ратибор. – Гляди-ка, совсем, бедный, по твоей дочке иссох, одни кости торчат.
Он, как мог, втянул щеки, подобрал пухлое чрево, понурился. Радогость скромно потупил хитрющее око, подпевая:
– Смотри, мать, помрёт ещё с тоски.
Молодой князь продолжал стоять согнувшись, и Желана взяла его за ухо:
– Обидишь мою Звениславушку… я же тебя, бесстыжего…
Она больно дёрнула ухо, и Чурила запросил пощады:
– Пусти, боярыня, оторвёшь… Идёт за меня дочка твоя за безобразного, а вот за безухого…
Малк Военежич поднялся со скамьи:
– Ну, коли так, гости честные, садитесь за стол.
Молодые бояре подошли к Звениславке – вести к жениху, но едва она привстала, как восемь цепких рук ухватили её с обеих сторон, усадили обратно.
– Выкуп! – пронзительно запищали четыре голоса разом. – Выкуп! Выкуп!
– Это за что же ещё выкуп? – спросил Радогость грозно, но никто не испугался.
– А за прокорм, – важно ответствовала младшая, ещё бегавшая, как пристало детям, в одной рубашонке. – Мы её семнадцать лет кормили, семнадцать лет поили, семнадцать лет одевали!
– Она все полы в избе протоптала, лавки дубовые просидела! – подхватили сестрёнки. – Новые надо!
Делать нечего – пришлось боярам браться за пояса, развязывать кожаные карманы, дарить кому пряник, кому костяной гребешок, кому зелёную бусину. Но вот наконец и сестры отпустили невесту, и Ратибор с Радогостем повели её под руки, усадили рядом с Чурилой.
Желана Гораздовна подала мужу нож. Боярин примерился и ровно разрезал сыр на две половины.
4
Доброе лето всё жарче разгоралось над древней землёй.
Из голубой вышины улыбался людям дед Даждьбог, ласкал теплом засеянные поля. Вихрастые молодые ветры поднимали пыль на дорогах, зазывали в гости дождь. И дождь приходил: выкатывались из-за леса всклокоченные облака, и грозный Перун мчался в небе на вороном жеребце, меча в кого-то громовые стрелы… Но Кременца заоблачный гнев пока не касался: видно, больших грехов никто не творил. И уходила, никого не обидев, ворчунья-гроза. И вновь смеялось чисто умытое небо, и мокрая земля млела и нежилась в тепле, и зеленела повеселевшая листва, и над медовыми чашами цветов хлопотали гудящие рои пчёл…
Червень, месяц русальский, близился к концу. Скоро должна была наступить самая короткая ночь в году, ночь, когда солнце спустится с неба искупаться в реке, а наутро справит свадьбу с красной девицей – Заряницей. Готовились к свадьбам и на земле, потому что издавна крепки и счастливы были свадьбы и побратимства, заключённые в купальскую ночь.
Курились по дворам жаркие бани, перетряхивались сундуки, ворочалось в квашнях пыхтящее тесто. По вечерам было слышно, как налаживались к празднику говорливые гусли, как молодые голоса смеялись над только что изготовленной личиной-скуратой, кожаной или берестяной, усатой, рогатой, клыкастой…
А возле двуглавого дуба собирались столетние деды, называли звонкие девичьи имена, выбирая – которая поведёт на поляне священную пляску.
В долгожданную ночь солнце особенно медлило уходить с небосклона, долго не гасило на закате прощальных лучей. Но вот наконец поднялась с востока синяя мгла. И брат солнца, Огонь Сварожич, вспыхнул десятками факелов, с которыми потёк на холм, к дубу, перекликавшийся народ.
