Старый князь повернулся к Чуриле и положил руку ему на плечо:

– Ответь, сын, чтобы любо было Господину Кременцу.

Чурила не поднялся – вскочил. Но заговорил неожиданно размеренно, обуздывая собственную ярость, словно коня.

– Родился ли и ходит ли под солнцем человек, который покорил нас себе!

Он вытащил из ножен свой меч, и тяжеленный клинок повис в воздухе, в вытянутой руке. Царевичу понадобилось усилие, чтобы не отшатнуться. А Чурила продолжал:

– Вот та дань, что найдёт здесь твой царь, и другой ему не будет. И быть по сему, пока не переведутся на свете война и мечи!

Когда сворачивали юрту, Мохо приметил Абу Джафара, как раз выходившего из княжеских палат. Обиду и зло нужно было сорвать… Царевич подошёл к нему и сказал тихо, чтобы не слышали другие:

– Ты-то что делаешь среди идолопоклонников, ты, ученик строптивого Мохаммеда? Досыта ли кормят тебя свининой, допьяна ли поят вином?

От его дружелюбия не осталось никакого следа.

Оскорблённый учёный мучительно побледнел. Уже много лет оружие разума было единственным оружием, которое он позволял себе применять. Прискорбно, но иногда об этом приходилось жалеть.

Однако тут из гридницы появился Хельги. Сын Ворона в несколько шагов оказался подле них и сказал:

– Пойдём со мной, лекарь…

Был он на три ладони выше Мохо. И в полтора раза шире в плечах. А рука его продолжала ласкать секиру, и на эту руку достаточно было посмотреть один раз. Абу Джафар дружил с конунговой женой. Мохо-шад этого не знал, но охота к перебранке у него почему-то пропала…

Вечером Абу Джафар запишет в своей книге, которую он называл «Алак ан-нафиса» – «Дорогие ценности», ибо дороже её у него не было ничего:

«…Теперь мне следует рассказать, как ко двору малика ар-рус, а у него я здесь остановился, прибыли послы из страны Ард ал-Хазар. Страна эта, как всем известно, лежит к югу отсюда, по течению реки Ра, им же угодно называть её – Итиль. Правитель её однажды прислал сюда сильный отряд, но русы его разбили.

Вера же Ард ал-Хазара – вера иудеев, и мне говорили, будто те люди, иудеи, помещают в ней золотую надежду своих сердец. Впрочем, я не слыхал, чтобы в стране Ард ал-Хазар были гонения на правоверных либо же на христиан, а простой народ – всё больше огнепоклонники…

Ещё я видел дирхемы, которые там чеканят: они подобны нашим и сделаны опрятно, но безграмотно и безо всякого искусства. Сами ардалхазарцы говорят, что, если бы не они, русы и другие язычники давно бы уже разорили все владения правоверных до самого Багдада. Но, да будет Аллах мне свидетелем, когда ардалхазарец принялся меня оскорблять, то за меня вступился один добросердечный вождь из племени Яджус, о котором я писал раньше. Он же, как я его понял, не уступил бы дороги ни одному из своих Богов, если бы повстречался с ними на узкой тропе…»

Минули те времена, когда Круглица во всём тянула за старшим из городов! Ныне князь Радим Радонежич был сам себе голова. Сам решал с боярами все дела и никого над собою не признавал. Туда-то и уехали из Кременца хазары, разнюхавшие, что к чему…

– Тревожусь, сыне, – сказал князь Мстислав. – Не обротал бы молодшенького хазарин… Как мыслишь?

Чурила ответил:

– Помнишь, отец, Олега? Тоже ведь красно говорил. И не с ним, с хазарами раньше дрались.

Мстислав только покачал седой головой.

И опять поскакал в Круглицу Ратибор… Вернулся усталый, на заморенном, голодном коне. Ему едва пришлось соступить наземь с седла.

– Худо, княже! – поведал он Чуриле. – И говорить со мной не стал! Как сведали, о чём, Вячко с челядью мало не палками за ворота погнали. Муха же, сказывают, при нём неотлучно.

Рвался Чурила поехать сам – отговорил отец.

– Чести там не найдёшь, – сказал старый князь. – Бесчестье одно, а дела не добьёшься. Без веча не переметнутся. А на вече и мы приедем, небось рта не застегнут!

Но время шло, а веча в Круглице не собирали. А потом долетела нежданная весть: Мохо-шад со свитой отбыл домой.

Да кабы просто уехал! Опьянённый ласковыми речами, завороженный посулами, отправился с ним в далёкий Атыл отчаянный и беспечный Радим. Поехал как к другу в гости, взяв с собой всего-то пятнадцать человек…

Мстислав, как услышал, – едва не сломал об пол костыля.

– Ой же дурень, – только и выговорил он, когда первый гнев улегся. – Дурень!

В тот день Лют и Видга вернулись домой позже обычного… Весело встретили их звонкоголосые волкодавы: с лаем прыгали на обоих, норовили лизнуть в лицо.

Но Лют цыкнул на них необыкновенно строго. И возился в конюшне со своим чалым ещё долго после того, как Видга ушёл в дом.

– Сын твой скоро придёт, – сообщил Видга всполошившейся было Долгождане. Стянул с плеч кольчугу, осмотрел, не завелась ли ржа. Бережно убрал и полез наверх, на полати.

Скегги, верный Скегги тосковал по Видге отчаянно… Правду сказать, мальчишка Мал, скучавший в одиночестве, сам без просьбы вызвался быть его нянькой. Он подсаживался к Скегги и принимался рассказывать обо всем подряд. Под крышей избы клубами плавал дым, и в этом дыму перед глазами полусонного Скегги возникали то собаки, разошедшиеся средь бела дня невесть на кого; то дед Вышко, спрашивавший на неожиданный треск в сене: к худу, батюшка домовой, или к добру?.. Или вот ещё голое длиннорукое существо – банник, что расшалился нынче в бане и всё жёгся кипятком, а то Скегги непременно отвели бы попариться…

Скегги лежал под одеялом совсем прозрачный. Он поправлялся, но очень медленно, и вставать ему не позволяли. Однако садиться он уже пробовал, и глаза его горели прежним задором… Видга развернул полотняную тряпицу и вынул румяный колобок. Молча разломил на две части и отдал мальчишкам. Мал тут же впился в свою половину – только за ушами затрещало. Скегги поглядел на Видгу и сказал ему:

– У тебя бурчит в животе…

Видга усадил его, чтобы он не подавился крошками, и коротко ответил:

– Я сыт.

Внизу под ними бухнула дверь. Лют вошёл в избу и сказал:

– Слыхала, мать? Любим с хазарами удрал.

Долгождана так и опустилась на лавку… Лют сел к столу и рассказал ей и деду, что боярин Вышата сперва едва не снарядился в погоню, решив – украли сына. Но рабы видели, как Любим собирал дорожную сумку и выезжал с отцовского двора, оглядываясь по-воровски. Горько плюнул тогда старый воин, и не видать было под шапкой, много ли седины прибавилось у него в голове… Ушёл в свою ложницу и заперся в ней, и никто не смел побеспокоить его там, а дочь Нежелана прогнала перепуганного слугу и сама легла спать подле его двери…

Горе сынам Бога Яхве, не та стала мощь повелителя Тогармы, что сто или даже десять лет тому назад!

Дожденосные бури, от века животворившие степь, проливали свою ношу, что ни год, всё дальше к северу. В низовьях реки Атыла выгорали пастбища, зато верховья разбухали от влаги. Поток, через который когда-то легко переправлялись табуны, нёсся в море бешеными мутными струями, роя берега тысячи своих русл. А вокруг задыхалась от жажды опалённая земля, истрескавшаяся, потерявшая способность плодоносить…

Негде стало прокормиться обитателям великой степи. Гибли от бескормицы стада, плакали по юртам голодные дети. Тогда их отцы брали в руки оружие и отправлялись искать для них лучшего края. Народ наседал на народ, и тысячеликая живая лавина катилась всё дальше на запад. Орда за ордой взламывала границы хазарских владений, тревожила саму столицу хаканов.

Зелёным островом стоял город Атыл над рекой, давшей ему имя. Простирались вокруг виноградники и сады. Ещё крепки были каменные стены. Но уже надвигалась с востока песчаная буря по имени печенеги-кангары… А на севере и западе, населив необъятные леса, свили неуступчивые гнезда племена славян. Кое-кого из них удалось принудить выплачивать дань. И удерживать под рукой, но только до тех пор, пока эта рука оставалась достаточно сильна. Ныне и там покорности не было и в помине. И не хватало ни войска, ни военачальников, чтобы вести войну одновременно на западе и на востоке.