Народ зашевелился, но все голоса покрыл, точно трубой, Радогость.

– А что его судить, холопа! – сказал одноглазый воин. – В куль да в воду, как у мерян!

Улеб вздрогнул, а Чурила поднял руку:

– Ты погоди с холопом, боярин… – И обратился к ладожанину: – Ты, я слыхал, вчера ещё рабом был, да успел выкупиться у жены моей… За холопа, глядишь, хозяйка бы словечко замолвила, а то и виру заплатила, какую надо… Помнишь ли, что здесь ты изгой, ни мира у тебя, ни родни? Так как с тебя спрашивать?

Улеб крикнул яростно и хрипло:

– Как с вольного!

Звениславка сидела ни жива ни мертва, словно это не Улеба, а саму её выставили на погляд и посрамление. Смотрела, низко опустив голову, на носки своих башмачков. Не хотела видеть ни Улеба – за глупость его, за безумство, – ни Чурилу, хотя тот-то и был виновен только в том, что взяли люди да поставили его над собой князем…

Добронега что-то говорила ей – она не слыхала. Только и чувствовала, как жала ей руку Нежелана, сидевшая рядом.

– Дозвольте слово молвить, добрые люди! – сказал между тем стеклу кузнец. – Выслушайте, казнить потом станете. То правда, не вашего я рода, только всего, что, как вы, словенин…

Князья слушали напряжённо. Мстислав – уже провидя мыслью весь его рассказ и торопясь услышать, как ответит Олег. Чурила – угрюмо… Хоть и взяла с него жена святое княжеское слово, что постарается он спасти строптивого ладожанина… только ведь не из любой паутины выпутаешь человека, а тем паче если он сам себе её усердно плетёт.

Улеб же продолжал:

– Из Ладоги я, люди! И ныне бы там жил, добра наживал… кабы не эти! – Взъерошенная борода указала на вагиров. – Сглупу позвали их оборонить нас от свеев! Ихнего народу ведь у нас от веку жило… люди как люди… А Рюрик-князь с дружиной, с зипунниками своими, как наехал… Меня, пёс варяжский, за честные слова свеям же продал! Спасибо княгине вашей, Звениславе Малковне, мимо ехала, купила у них… – Он повернулся к Звениславке, отвесил низкий поклон, ни разу так не кланялся в холопстве. И заговорил снова, торопясь, глотая слова, – пока не перебили: – То я про князя, про Рюрика, Олег же – пёс его верный! А где пёс, там и хозяин ждать не заставит! Ныне гость, да навек бы не загостился! Слезами умоешься, господине Кременец, попомнишь Улеба! Тогда и решишь, обиду я тебе чинил или беду отвести хотел! А коли лжу говорю, бери меч, воевода, при всех посмотрим, у кого правда на языке!

Люди забыли дышать: неожиданно великое дело решалось у них перед глазами. Всего Кременца внезапно коснулось оно – и предков в курганах, и любопытных детишек, и тех, кто вовсе ещё не был рождён… Даждьбог и тот, казалось, остановился на небе, и лёгкие тени от необъятных сил, что поднялись вдруг за спинами споривших…

Олег выслушал оскорбительную речь, не дрогнув лицом. Не попытался перебить. А слов про поединок и вовсе будто не заметил.

Чурила хотел было сказать – какие такие ещё мечи, ранен воевода, – но Мстислав шевельнул пальцами, и он промолчал.

Олег проговорил лениво:

– Много чести мне с тобой биться.

И исчезло, растаяв, видение двух сошедшихся сил. Только два человека, из плоти и крови, как и все стоявшие вокруг.

– Боишься! – закричал Улеб с торжеством. – Лжу защищаешь!

Олег всё так же спокойно пожал плечами: как хочешь, тебе же хуже. Вытянул из ножен широкий – в развернутую ладонь – длинный франкский меч и перебросил узорный черен в здоровую левую руку.

– Рубись правой, если хочешь, – с насмешкой сказал он Улебу. – Мне едино.

Забор княжеского двора трещал под тяжестью насевших. Людота глядел на друга из дальнего угла, по-гусиному напрягая шею и в кровь кусая губу. Пень еловый, ну что бы захватить с собой из кузни новенький, только что сделанный, отточенный с бережением и любовью… а в рукоять вложить язык чёрной змеи, чтобы помог в единоборстве…

– Слышь, плечо-то пусти! – обернулся стоявший впереди. – Вцепился, клещ!

Князь Мстислав пристукнул по земле костылём.

– Когда так, пусть бьются.

И дали Улебу меч. Не последней выделки, но тоже бесскверный, не придётся после каждого удара выпрямлять его ногой. Улеб попробовал лезвие ногтём, взвесил меч в руке и ничего не сказал. Должно быть, остался доволен.

И стали они сходиться для боя – ладожский умелец и воевода-вагир… Без щитов – одна рука нынче у Олега. А глаза у воеводы были серые, как само море Варяжское под непогожим северным небом. Холодное, неприветливое море.

Вот сошлись. И первым, не стерпев, скакнул вперёд Улеб. Занёс меч без большого умения, но с силой и яростью – на двоих. Варяг спокойно принял свистящий клинок, заставив ладожанина охнуть от боли, пронизавшей напряжённые пальцы. Отвёл Улебов меч в сторону и тут же ударил сам, срезав с макушки соперника лохматую прядь. Улеб только мотнул головой. И вновь прыгнул на варяга, ухватив меч уже не одной, а двумя…

Долго ли, коротко ли бились, Звениславка не видела. Как прижалась к Нежелане, как спрятала лицо у неё на плече – так и сидела. От железного лязга останавливалось сердце. Вот-вот прозвучит смертный крик одного из двоих. И свершится страшное, несправедливое – кто бы то ни был…

…когда вдруг донёсся до слуха хлёсткий удар, а следом – глухой шлепок и шум повалившегося тела. Люди заговорили все разом. Но смерти не было. Она поняла это ещё раньше, чем открыла глаза посмотреть.

Улеб лежал лицом вверх, раскинув руки. Оглушённый. Меч, выбитый из ладони, валялся поодаль. Олег стоял над упавшим, и конец варяжского клинка подрагивал над Улебом, у горла. Олег по-прежнему держал его в левой руке. Правую он так и не пустил в ход.

Вот шевельнулся ладожанин, открыл глаза, глянул вверх и снова опустил ресницы: тошнёхонько… Во второй уже раз, вот так, униженный, побитый в неравном поединке, лежал он у чьих-то ног… и даже Боги, которых он звал встать с ним за справедливость, выдавали, бессильные против чужеземца. И не всё ли равно теперь, убьёт ли, спросит ли виру, назовёт ли снова рабом…

Усмехнись Олег, скажи что-нибудь – как есть бросился бы на его меч и кончил стыд с жизнью заодно. Но Олег молчал.

– Выкуп! Выкуп! – кричали два голоса. Сиплый, срывающийся – Людоты, и звонкий, серебряный – Нежеланы. Не знала Звениславка, что ходил в кузницу князь. Набила серебром тугой кошелёк и ещё загодя отдала подруге: самой было никак…

Олег посмотрел на красавицу боярышню, улыбнулся ей. Потом глянул на растерзанного волнением коваля. А потом повернулся к самой княгине. Только слепой не подметил бы закушенной губы и стиснутых рук. И не был бы он воеводой, если бы, сражаясь, не видел вокруг ничего, кроме вражеского меча. Но не зря же свои словене всё чаще называли его Вещим, то есть – прозорливым и мудрым…

Всё ещё держа наготове клинок, он спросил у князей:

– По чести ли победа?

– По чести, – прогудел старый Мстислав. – Хочешь, отпусти за выкуп, а хочешь, так и убей.

А про себя разочарованно подумал: так ведь и не открылся хитрющий вагир. Ничего не ответил на обвинение, жди теперь, пока сам надумает сказать.

Улеб больше не открывал глаз. От меча, мерцавшего над лицом, веяло смертным холодком. Чего тянешь, собака, чего тянешь, не томи…

Но Олегу его смерть, знать, была не нужна. Другое держал на уме… Поворотился к юной княгине и поклонился ей, утирая с лица кровь.

– Знаю, – сказал, – не обрадуешься, если убью. Бери, княгиня, без выкупа в подарок…

В полдень нагретые солнцем луга ещё источали медовые запахи отгоревшего лета, но по ночам холода покрывали траву серебряными цветами. Желтела понемногу листва на деревьях, и с каждым днём всё более нестерпимым огнём горела под остывающим небом река…

В один из таких дней вагиры стали собираться домой.

Олег не связывал свой отъезд со злополучной выходкой Улеба. По крайней мере вслух он об этом не говорил.