Чурила немного помедлил, потом сказал так:

– Волка ты ещё встретишь, пресветлый хан. И, мыслю, будет на том волке хазарская шапка… А лучше будет, если не только слуг на него позовёшь, но и побратимов.

И снова задумался хан Кубрат… Наверняка князь поставит здесь городок и поселит в нём верных людей, и следует только пожалеть, что он, Кубрат, не додумался до этого первым. И то верно, далековато скакать сюда из его зимнего стана. Даже на знаменитых булгарских конях. Давно надо было поселить здесь своих. И не в лёгких юртах, а в крепких бревенчатых домах, за дубовым частоколом, за земляным валом… так, как жил зимой он сам. Он так и поступит. В других селениях. Которые ещё признают его власть. Он велит своим воинам жениться на местных и отдавать им в жёны своих дочерей. И пусть маленькие меряне рождаются чёрненькими и смуглолицыми, а булгары – светлоголовыми. Вот тогда они сольются друг с другом так прочно, что никто не сможет разорвать этот союз.

А Чурила заговорил вновь:

– Поедем в селение, Кудряй Алмушевич. Передохнёшь, коней напоишь, хлеба-соли с нами переломишь… Я же тебе буду другом, покуда камень не поплывет, а хмель не погрузнет.

Кубрат так и вскинул голову. Словенин произнёс булгарскую клятву. Кто нарушает её, у того волосы вырастают на ладони.

Стремя в стремя с Чурилой поехал он к Барсучьему Лесу. Тридцать всадников в войлочных шапках поскакали следом за своим вождём – ставить на пригорке круглые юрты, резать треугольными ножами пахучее мясо, прикладывать к губам костяные горлышки бурдюков…

Лихие сабли дремали в ножнах, легонько позванивая о стремена.

Бывает и так: едва встретишься с человеком, едва выспросишь, как зовут, – и уже знаешь, что этот друг настоящий, друг не на один день, не на одно застолье – на всю жизнь…

Все те дни, пока торсфиордцы приводили в порядок синий корабль, пока помогали мерянам чинить порушенный кров, пока отдыхали и готовились к возвращению домой, Чурила и Кубрат не расставались. Булгарский хан впервые видел словен так близко и по-дружески. И чем больше смотрел, тем больше нравился ему этот народ, нескоро возгоравшийся любовью или гневом, но зато уж любивший и ненавидевший одинаково – до смертного часа…

И было радостно, что это друзья.

Хан и князь охотились вместе, и булгарин дивился про себя, глядя, как Чурила один шёл на разъяренного вепря. Кабаньи челюсти с клыками князь приберегал – свезти домой, подарить священному дубу. А потом оба ехали за лес, в широкое поле, и тут уж было раздолье степному орлу Кубрату. Сам собой натягивался в руках лук, летел вперёд золотошёрстный скакун, взмывала с кулака когтистая ловчая птица.

Как ни тянулся Чурила, а в поле от хана всё же отставал. Вечером, в кудо, возле огня, верный Лют разматывал на его теле промокшие повязки и чуть не плакал:

– Меры не знаешь, княже! Вот разболеешься…

Чурила, сдерживая боль, отзывался лениво:

– Что слышу? Ишь, боярин у меня новый, муж смысленный, князю советник… али позабыл я, кто ты есть, свет Вышатич, напомни.

– Отрок, – бормотал Лют сердито.

– А что то значит? – спрашивал Чурила. Хочешь не хочешь, приходилось отвечать:

– Речей не ведущий…

– Ну то-то, – выговаривал князь добродушно. И щелкал Люта в лоб: – Вот и знай молчи себе, пока не спрашиваю.

И вытягивался на лежанке, позволяя укутать себя пушистым мерянским одеялом. Лют чутким клубком сворачивался у него в ногах, подсовывая под щёку кулак… Меч его покоился рядом, у руки, тоже готовый взвиться по первому зову. Небось ещё больше ран было бы у князя, если бы не этот меч да не посечённый Лютов щит возле стены. Сладко было думать об этом, засыпая подле Чурилы Мстиславича на охапке солом. Ещё Лют думал иногда про брата Любима. Думал без зависти, больше с презрением… Тот небось спал дома, на заботливо взбитой перине. И сам мог послать челядинца в отцовскую медушу – за квасом, за сладкими сушёными яблоками. Мог-то мог – а кого князь взял с собой в Круглицу? На Радима? Или сюда? Нету у князя для Любима ни дела, ни ласки, ни даже щелчка в лоб…

Вот и снится Люту, будто вынимает он Мстиславича из когтей у змеища – три головы, будто растворяет каменные пещеры, выносит злато-серебро, выводит под белы руки девицу – красу ненаглядную. И сидит на пиру одесную от князя, и не слуга – брат Любим подаёт ему хмельную чашу, всю в самоцветных каменьях. Пирует Лют, кладёт в рот румяное лебяжье крылышко, утирает с подбородка мёд-пиво… А сам слушает, не зовёт ли князь, не шумит ли за дверьми кто недобрый, не кричит ли во дворе рыжий петух. Срамота – продрать глаза позже князя! Да ещё теперь!

Уезжали они из Барсучьего Леса в один день. Чурила с дружиной, хан Кубрат, викинги на корабле. Было им по пути – речкой до впадения в Рось-Булгу. А уж там, как засинеет впереди неоглядный вольный простор, разойдутся их дороги. Одна на полдень, другая на полночь…

Поразмыслив, Халльгрим решил не обирать в этот раз и так потрёпанного селения. Знал – меряне будут ему за это благодарны. Для лучшего мира с финнами он даже отдал им часть добычи, взятой на синей лодье. Взамен обрадованные барсучане натаскали ему полный корабль всякой снеди – мёда, ягод, орехов, сушёного мяса и рыбы. Маловато было только зерна. Ну ничего – купят где-нибудь. Или возьмут…

Злополучный Торгейр херсир всё ещё лежал на широкой палубе, никак не подпуская к себе смерть. Поначалу он отказывался от еды, и только в самый день отплытия Видга после долгих уговоров накормил его сладкими мерянскими лепешками с малиной и молоком. Поев и утомившись, сын Гудмунда сразу уснул, впервые спокойно за все эти дни. Рядом с ним сидело и лежало десятка полтора такого же невезучего народа – своих и словен, кого достали в сече ютские топоры. Сидел и Гудрёд Олавссон. Ему уже успели дать прозвище: Палёный.

Задремав, Торгейр как раз и пропустил то, о чём так долго мечтал. Не увидел, как Бьёрн кормщик впервые двинул рукой дубовое правило. Не слышал его команды, заставившей скрипучие блоки запеть все разом, одевая новенькую мачту клетчатым, сине-белым ветрилом.

Люди смотрели на берег, вдруг быстро покатившийся мимо, на Барсучий Лес, пропадавший за поворотом реки, на мерян, махавших с откоса… Чурила, несмотря на раны, ехал берегом, вместе с ханом Кубратом. Когда же пришла пора каждому поворачивать к своему дому, обменялись подарками: булгарин дал князю звонкую саблю, пернатый шлем, лук и колчан. Взамен принял кольчугу, тяжеленный меч и длинный крашеный щит. И поклялся – стоять за кременчан так же, как те будут стоять за него. Поклялся голубой степью, плодородной землёй, хмелем, веселящим сердце героя, табунами коней…

– А я, – сказал Чурила, положив, по обычаю, оружие наземь, – клянусь секирой Перуна, бородой Волоса, молотом Сварога… будет у тебя, хан, нужда, позовёшь – приду. И тебя стану ждать на подмогу.

Плеснула холодной волной, дохнула свежим предосенним ветром славная Булга-Рось. Смыла следы копыт, разбежавшиеся в разные стороны…

Ещё в Барсучьем Лесу, вскоре после битвы, князь позаботился о гонцах. В Беличью Падь полетела весть о победе и наказ мчать в Кременец новую Радогостеву боярыню; в Медвежий Угол – слово о том, что князь-батюшка раздумал заезжать за данью и велел мерянам везти её самим. И, конечно, домой – чтобы не волновались: дружина возвращалась в город обходным путём, по реке.

Любо ехать по высокому берегу, дыша полной грудью, оглядывая живой, полноводный простор, украшенный скалящимися на ветру гребешками да пёстрым парусом корабля! Любо поднимать в заводях стаи откормившихся птиц, тяжко ложащихся на крыло. И следить за безусыми отроками, без промаха, влёт бьющими к завтраку уток. Любо знать – каждый новый день, да что, каждый шаг коня несёт всё ближе к дому. К знакомому двору, к ступенчатому крылечку, к скрипучему всходу…

Спешил князь, спешил по реке синий с белым носом корабль. Там тоже скучали без жён и подруг. Скучали по накрытому столу в длинном, совсем торсфиордском доме.