– Это торговый корабль, и он сидит на мели.

Про себя же подумал, что надобно будет не зевать и не оказаться последним, когда конунговы люди примутся грабить.

Слегка накренившаяся лодья стояла на песчаной косе, куда её усадила нерасчётливость кормщика. Она показалась Видге отчасти похожей на кнарр. Только поменьше и пониже в бортах, а на носу вместо дракона вздымалась деревянная конская голова.

Впрочем, люди повели себя лучше, чем он ожидал. Заметив всадников, корабельщики тут же вооружились и встали по борту, готовые защищать себя и своё добро.

Отроки пустили лошадей в холодную утреннюю воду и погнали их по мелководью прямо к кораблю. Остановились, когда у ног переднего коня взбила бурунчик стрела.

– Эй, добрые люди! – подняла руку Нежелана. – Кто будете? И далеко ли путь держите?

Там, должно, удивились звонкому девичьему голосу. Но виду не подали.

– Мы гости новогородские, – долетело в ответ. – А идём из веси в хазары и у тебя, красная девица, позволения не спрашивали. Сама-то какого роду-племени?

– Мы-то все кременецкие да круглицкие, а племени словенского! – прокричала Нежелана, потихоньку подъезжая поближе. Для ратного дела на ней была надета кольчуга: никто в дружине кольчуг одеждами не прикрывал – для пущего страху. Железная рубаха облегала стройное тело и поблескивала, как чешуя. Один за другим все корабельщики побросали шесты, которыми силились сдвинуть тяжёлую лодью. И сгрудились на борту, разглядывая поляницу. Экое диво!

Тем часом выше по течению, ещё далеко, росло облако пыли от подходившего войска. Проворный гонец уже летел туда с новостями… Чурила выслушал отрока и немедля пожаловал сам.

Видга так и ждал, чтобы гремучая плеть в руке конунга указала на корабль. Уж тогда-то не многие обойдут его, сына моря, и в бою, и при дележе. Но Чурила заправил плётку в сапог.

– Я князь кременецкий, – коротко обратился он к старшему на лодье. И тот не подумал усомниться, как ни мало отличался Чурила от простых воев. – А что, гость, поздорову ли ныне поживает воевода Олег?

Артельщик, молодой ещё, статный детина с ворохом русых волос, отвечал сдержанно, что поздорову. Был он широкоплеч и придерживал у бедра вдетый в ножны клинок. Добра ли ждать от чужого князя – неведомо. Немногочисленные ватажники сжимали оружие, и только побелевшие скулы выдавали страх.

А рядом с купцом стояла молодая жена. Крепко обнимала она двоих сынишек-близнецов, неразличимых для любого глаза, кроме материнского…

– В Новом Городе я не бывал, – сказал Чурила купцу. – Но Олегу я друг. И тебе помогу.

Так и не пришлось Видге запустить руку в новогородское добро. Да что сделаешь – на конунга не обижаются. А если конунг ещё и сам первый входит в воду, не боясь замочить сапоги, и подставляет плечо, налегая на шест… Молодая купчиха, которой позволили остаться на корабле, с испугом отводила от Чурилы глаза. Верно, боялась разрубленного лица. Видга косился на неё презрительно.

Песчаная отмель цепко держала корабль. Когда, освобождённый, он снова закачался над глубиной, сухой нитки ни на ком не было – ни на отроках, ни на ватажниках, ни на самом князе.

– Славен будь, Чурило Мстиславич, – выкручивая в руках мокрую шапку, сказал ему новогородец. – Беды ждал от тебя, а надо благодарить. Дозволь, княже, попотчуем, чем богаты.

Чурила усмехнулся:

– Смотри дороги к нам в Кременец не позабудь, назад когда поплывёшь… Расскажи-ка ты мне лучше, гость Третьяк Рогович, как там воевода варяжский в Белоозере живёт-может…

Язык у Третьяка оказался подвешен как надо. Без того купец не купец! Пока люди разводили костры и растягивали на солнышке мокрые порты, Чурила узнал, что ни свеи, ни даны Олега с прошлого лета не беспокоили. И лесная весь, благодарная за покой, без понуждения навезла воеводе полные ключницы дани. Но зато как раз в те дни, что провели в Белоозере новогородцы, туда пожаловала из Ладоги богатая снекка. От самого господина Рюрика… Привезла она другого Рюрикова воеводу, готландца родом. О чём они там с Олегом говорили, Третьяк, понятно, не слыхал. Только видел, что Олег с того дня стал задумчив необыкновенно…

А потом корабль подвели к берегу, и маленькие Третьяковичи, увернувшись от матери, живо скатились по сходням. Приметили поблизости Видгу и подобрались к нему, любопытные, хоронясь один от другого.

– Ты кто?

– Ты варяг?

С Видгой не всякий взрослый заговорил бы без нужды. Но когда подбежала молодая купчиха, все трое уже сидели рядком, и Видга рисовал ножом на песке, объясняя, в каком углу населённого мира стоял его прежний дом.

Женщина подхватила близнецов и потащила их прочь, по очереди награждая шлепками. Дружный рёв огласил берег, а Видга сказал ей в спину по-словенски, так, чтобы поняла:

– Рядятся в юбку добрые и злые, но умных немного. Если ты так трясёшься над своими сопливыми, могла бы оставить их в Хольмгарде!

Третьяк услыхал это и повернулся к сквернослову, ибо никому ещё не позволял безнаказанно лаять жену. Князь остановил, спросив:

– А то верно, гость. Что семьи дома не оставил? Лихих людей не боишься…

Новогородец покосился на жену, развёл руками и улыбнулся помимо собственной воли:

– Да вот… напросилась, белого свету ей, вишь, повидать.

Чурила на улыбку не ответил. Хмуро спросил:

– Впервые идёшь?

– По второму разу, княже.

– Ну вот что, гостюшка, – сказал Чурила, глядя на корабль. – Не дело затеял. Не в мирные земли плывёшь. Войско моё видишь? Хазар воевать иду. Сила их, сказывают, по Роси встречь мне поспешает. Тебя бы ненароком не потрепали…

Третьяк помолчал немного, потом ответил так:

– Ты уж не серчай, батюшка кременецкий князь. Мы, словене новогородские, с хазарами не ссорились, наше дело сторона.

Тем часом его люди бережно переправляли по сходням деревянного Волоса. Без Бога – ни до порога, с Богом – хоть за море! Третьяк сам принёс с корабля пёстрого селезня, пойманного накануне. Волоса утвердили в прибрежном песке, воткнули вокруг стрелы. Бросили жребий о селезне: пустить ли на волю, зарезать ли, а если зарезать, то съесть самим или бросить в костёр… Большая дикая птица билась в руках молодого новогородца, хлопая крыльями и яростно шипя. Парень морщился, отворачивая лицо: чего доброго, так и по носу получишь. Но, знать, скотьему Богу ведом был птичий язык… Селезня выпало отпустить.

Державший птицу высоко подбросил её. Селезень сперва тяжело припал к самой воде, но после выровнялся, набрал высоту и, крякая, что было прыти полетел прочь от людей. Крылья его трудились, точно вёсла корабля, уходящего от погони…

Войско, далеко растянувшееся по берегу, мало-помалу подходило, устраивалось на отдых. Новогородцы не захотели оставаться в этом месте надолго. То ли торопились куда, то ли побаивались множества ратных людей… Да и Волос намекал на дорогу. После угощения Третьяк испросил у князя разрешения отплыть, распрощался и пошёл на корабль.

Не любил Чурила впустую тратить слова, но всё же не удержался, остерёг ещё раз:

– От берегов дале держись, новогородец.

Третьяк поясно поклонился, поблагодарил. Когда на лодье стали поднимать паруса, Видга презрительно сплюнул, хотя гости всё проделали безупречно.

Чурила долго стоял на берегу, провожая взглядом корабль… В тот же день, на самой вечерней заре, уехавшие вперёд отроки привели с собой посланцев хана Кубрата.

Кубратовы булгары уходили от врага все, сколько их было… Со скрипом катились к северу нагруженные повозки. Кое-кто поднимал юрты на колёса и так ехал. Немирье сорвало булгар с земли, на которую они только начали оседать. Заставило припомнить времена, когда не было булгарина без коня и колёс… Теперь они стискивали зубы, вспоминая зелёные нивы покинутого края. Увидят ли они их ещё раз, да и то – потоптанными, скормленными ненасытным хазарским лошадям…