…И тогда он спросил её: кто ты, лебяжье-белая дева, помощница в битвах? И она ответила: я дочь могучего конунга, мореплаватель, и мой отец зовёт тебя в гости. И викинг налёг на кормило, она же поскакала перед ним на коне, потому что была валькирией и носилась по воздуху и по морю…

Видга облизывал губы, мучительно роясь в памяти, как раз задевавшей куда-то все необходимые слова. Было одинаково страшно и промедлить – не ушла бы, – и отклеиться от сосны: ещё возьмёт да и пропадёт так же внезапно, как появилась… поди её разбери, девчонка это или диво лесное, их тут небось не меньше, чем дома, где в каждом камне свой житель.

Так он и не раскрыл рта. Так и не успел ничего сказать. Лесное чудо весело фыркнуло, перекинуло на грудь длиннющую косу, да и побежало к своим. Солнце вспыхивало на заплатах, украшавших застиранный подол.

Видга сел там же, где стоял, в шелковистую траву, которая не росла в Торсфиорде. Подпер голову руками. И даже не заметил гардского хирдманна Лютинга, ярлова сына, когда тот прошёл в двух шагах от него.

Свою лесную красавицу он встретил ещё раз несколько дней спустя, когда его послали с братьями Олавссонами в город – за вином для предстоявшего торжества.

Он увидел её, когда уже и надеяться на то перестал. Они с Олавссонами перекатывали к берегу дубовые бочки, и кто-то медленно поднимался навстречу, и Видга сперва равнодушно скользнул глазами по худенькой фигурке, согнутой тяжестью коромысла… и тут приметил знакомые заплаты и выпрямился с заколотившимся сердцем, оставив работу.

Узнает ли?

Не узнала. Прошла мимо Видги, не подняв головы. Непосильная ноша тянула к земле, босые ноги пылили. Вот подвернулся камень, спрятавшийся в пыли… девчонка оступилась, тяжёлые вёдра качнули её вперёд, потом назад, и наконец свалили на колени, прямо в лужу вылившейся воды.

И Видга глазом моргнуть не успел, как рядом с ней точно из-под земли вырос маленький сморщенный старик, одетый в грязную овчину шерстью наружу, с тремя седыми косицами, закрученными на жёлтой выбритой голове. Он зло прошамкал ей что-то, чего Видга не понял, и на видавшую виды рубаху, на вскинутые руки градом посыпались удары.

Видга знал, что хозяйства без невольников не бывает… Ещё он знал, что невольницу – тир – можно безнаказанно поколотить или, наоборот, поцеловать, не больно задумываясь, понравится ей это или нет. Рабыня, и всё тут. И тем не менее что-то сдёрнуло его с места, бросило вперёд.

Видга едва дорос макушкой до отцовского подбородка. И он был ещё далеко не так силён, как ему хотелось. Но его руки давно привыкли и к оружию, и к веслу, и к любой работе. Когда эта рука сомкнулась у старика на запястье, тот вздрогнул и обернулся, вжимая голову в плечи.

Видга встряхнул его, точно пойманную крысу, – из овчины полетела вековая пыль.

– За что бьёшь, вонючка?

От того и впрямь пахло так, будто он ни разу в жизни не мылся. Северного языка он, конечно, не понимал, но смысл ухватил без труда и ответил со всем достоинством, какое мог себе позволить:

– Моя знай, за что… твоя не спрашивай, мимо ходи!

Одна рука у него оставалась свободна, но поднять её на Видгу он не смел и только злобно моргал чёрными степными глазами из-под морщинистых век.

Внук Ворона вытянул старика его же палкой по согбенной годами спине:

– Я тебе покажу, как перечить, собака!

– Моя знай, – упрямо повторил тот. Но Видга уродился в отца: с рабами долгих споров не затевал. Невольник кувырком полетел прочь, напутствуемый умелым пинком:

– Хозяина приведи, жёлтомордый… я её куплю!

Старик проворно поднялся и отбежал в сторонку, плюясь и бормоча что-то на неведомом языке. Приказания Видги он так и не понял, но намерения чужеземца были ясны. Он ушёл, оглядываясь и хромая. А сын хёвдинга нагнулся к девчонке и поставил её на ноги. И спрятал за спину руки, надолго запомнившие, как легли в них её остренькие тёплые локти…

– Ты кто? – спросил он, сообразив наконец, что говорить следовало по-гардски.

У неё уже набухал на щеке свежий синяк.

– Смирёнкой зовут… – ответила она, утирая с лица слёзы и грязь. – Боярина Вышаты Добрынича раба.

Вид у неё был жалкий и какой-то погасший, губы дрожали.

– Смэрна, – примерился Видга к непривычному имени. Он глядел на Смирёну и только теперь явственно видел всё то, чего не заметил в лесу. Рваную-прерваную одежду, детские руки в недетских грубых мозолях… глаза, красные от слёз и работы впотьмах… Рабыня! Но, странное дело, память знай подсовывала ему не малодушного Гриса, а Рагнара с Адельстейном. И ещё славную тир, любимицу пращура Халля, мать пра-пра-прадеда…

Сзади приблизились трое Олавссонов.

– Вестейн ярл! – почесывая в бороде, недовольно повторил Бьёрн. – Мало нам хлопот с Вестейном ярлом!

Гуннар потрогал перевязанную шею и промолчал. А Сигурд дружески заулыбался Смирёне. Вспомнил, верно, свою черноглазую Унн, недавно пообещавшую ему нового сына.

Тут со стороны города приблизился всадник, по виду – слуга. Второго коня он вёл в поводу. Подъехав к четвёрке урман, он остановился, помедлил, явно не зная, с кем заговорить, и наконец сказал сразу всем четверым – сами разберутся:

– Вышата Добрынич на раба нерадивого просит не сердиться. В гости зовёт, на беседу и угощение…

Видга шагнул к коню. Ездил он хорошо, привык ещё дома. И указал Смирёнке место впереди себя:

– Полезай!

У неё снова дрогнули просохшие было ресницы, а за ресницами и губы:

– Куда же я, княжич… воды-то принести…

Видга сдвинул брови, но ничего не сказал. Не его Смэрна, не выкупил он её ещё у гардского ярла. Не ему и распоряжаться, что ей делать и куда идти.

Так, хмурым, и проехал он полгорода, а потом, не видя кланяющихся трэлей, минул ворота боярского двора.

И вот тут-то едва не раскрыл рта. То, что гардцы умели строить, он знал – на то она и Гардарики, Страна городов. Видал и высокий конунгов дом. Это когда их, по здешнему обычаю, водили на роту – клясться в непреступлении законов стейннборгского тинга… Тогда и ещё после, у конунга на свадебном пиру. И не только Видгу, всех поразила высота бревенчатых стен, гордые светлые окна покоя для советов, красивая и непривычная резьба. Никак не думал Видга увидеть дом лучше, чем тот. Увидел. С улицы-то эти палаты смотрелись совсем не так, как со двора. Двор у боярина был всё же поуже княжеского – тесен, не разворачивались к улице деревянные плечи хором. Но зато вблизи хоть у кого валилась с головы шапка. У тех, кто в простых избах жил, – от зависти, у мужей нарочитых – от ревности…

Вспомнился и Видге родительский дом. Показался беднее и проще убранством. Но не устыдил… Кому выпряли норны судьбу почётнее, чем сэконунгу, хозяину моря? Никому. А его дом – палуба длинного корабля. Морской конунг редко сходит на берег. На что ему такой дом?

Навстречу боярину Видга пошёл с поднятой головой.

Вышата Добрынич урманского княжича встретил ласковее не придумаешь. Заметив его любопытство, сам повёл по дому, показывая зимние и летние спальни-ложницы, просторные сени на затейливых резных столбах… Честь невиданная! Показал даже островерхий терем, в котором изредка принимал званых гостей.

Видга дивился про себя, но не слишком. Где тот драккар, на котором ярл добыл все эти сокровища? Нету у него драккара, и, значит, ничего нет.

Потом боярин кликнул детей – познакомиться.

На красавицу Нежелану Видга посмотрел равнодушно. Отметил бусы у неё на шее – радуга да и только, – и ещё дорогое, нарядное платье. Снять бы с неё всё это да надеть на Смэрну. Небось стала бы не хуже.

А Любим – да что Любим! Ни парень, ни девка, плюнуть не на что. Очень не любил Видга Вестейна ярла, но сына не поставил бы не то что рядом с ним – даже поблизости…