— Любопытно, — покачал головой Ворошилов. — И довольно откровенно.

— А вот еще, послушай. — Теперь Сталин сам прочитал выдержку из труда Людендорфа. — «Полководец дает предписания политике, которые она должна выполнить, служа военному руководству». Выходит, какой-нибудь Тухачевский, волею судьбы зачисленный в полководцы, будет давать нам с тобой предписания, которые мы будем повторять, стоя по стойке «смирно», вытянув руки по швам, и которые мы будем обязаны незамедлительно выполнить.

— А он ху-ху не хо-хо? — Ярость распирала Ворошилова, будто Тухачевский и впрямь уже поставил и его и даже Сталина по стойке «смирно».

— Не горячись, Клим. — Сталин был совершенно спокоен. — Подумай лучше, что же получится в итоге? А получится то, что если нельзя вести тотальную войну, не распоряжаясь экономикой страны, то полководец должен руководить и хозяйством государства.

— Но это же прямой путь к военной диктатуре!

— Вот именно, — согласился Сталин. — Все сводится к военной диктатуре, к полному торжеству военщины. И это именуется гордыми традициями германского генерального штаба. Вот уж поистине эти генералы, как Бурбоны во Франции, ничего не забыли и ничему не научились. Но Бог с ним, германским Людендорфом. У нас, кажется, намечается свой, доморощенный Людендорф.

— Как всегда, я поражаюсь твоей прозорливости, Коба, — почти растроганно произнес Ворошилов, понимая, что речь идет о Тухачевском.

— Меня окружают сплошные льстецы, — без раздражения, а как бы констатируя факт, задумчиво произнес Сталин. — Вот и ты спешишь записаться в их число, Клим. А не лучше ли было бы для нашего общего дела, в данном случае для военного дела, если бы необходимой прозорливостью обладал и нарком обороны, и его ближайшие подчиненные?

— Для этого надо иметь голову товарища Сталина, — ввернул Ворошилов.

— Не надо иметь голову товарища Сталина, — возразил вождь. — Просто надо, как минимум, иметь умную голову. Не способны предвидеть — проявляйте хотя бы обостренную политическую бдительность. Иначе нами скоро будет управлять полководец Тухачевский, ставший военным диктатором. Нет, Клим, не управлять — диктатор Тухачевский будет нас просто вешать на фонарных столбах.

Ворошилов, слушая эти слова, зябко поежился.

— А мы заставим его рылом хрен копать, — мрачно пообещал он.

— Опять ты горячишься, Клим? Все еще не остыл от атак на фронтах гражданской войны? Я высказал пока что лишь предположение, а ты уже перешел на полевой галоп.

Настал день, когда Сталин, ознакомившись с докладной запиской Тухачевского и узнав, что командарм уже давно просится к нему на прием, пригласил его, наконец, к себе.

Едва Тухачевский, все еще пышущий молодостью, раскрасневшийся от мороза, сел в предложенное ему кресло, как Сталин приблизился к нему и громко спросил, окутав лицо командарма облачком ароматного табака из своей трубки:

— Товарищ Тухачевский, вы не догадываетесь, какая у товарища Сталина самая заветная мечта?

Тухачевский с нескрываемым удивлением посмотрел на хитровато улыбающегося Сталина и уже готов был что-то ответить на его неожиданный и, видимо, таивший в себе скрытый смысл вопрос, как Сталин сам ответил на него:

— Самая заветная мечта товарища Сталина, уважаемый товарищ Тухачевский, — это мечта слетать на Луну!

И удовлетворенный тем, что привел собеседника в немалое изумление, добавил:

— А также и на иные планеты нашей Солнечной системы.

Отойдя от Тухачевского, он неторопливо зашагал взад и вперед по своему кабинету.

Он ходил долго, не произнося больше ни единого слова, и Тухачевский не выдержал:

— Прекрасная у вас мечта, товарищ Сталин. Светлая мечта. Можно позавидовать. Только вы нам больше на Земле нужны.

— Как вы сказали, товарищ Тухачевский? — живо откликнулся Сталин. — Прекрасная? Светлая? Можно позавидовать? А вы можете ответить еще на один вопрос: почему товарищ Сталин до сих пор не осуществил свою прекрасную, светлую мечту, которой к тому же можно позавидовать, и не полетел на Луну или же на иные планеты нашей Солнечной системы?

Тухачевский задумался.

— Что, трудный вопрос?

— Нет, почему же, — с некоей растерянностью проговорил Тухачевский. — Просто такого рода полеты — это пока что из области научной фантастики.

— Вот именно, из области научной фантастики, — радостно подхватил Сталин и наконец уселся в кресло. — Вот точно также и ваши грандиозные проекты о перевооружении армии, товарищ Тухачевский, смахивают на фантастику. Возможно, даже слишком далекую от научной.

Тухачевский вспыхнул: он сразу понял, к чему клонит Сталин и что зря напросился на этот визит.

— В самом деле, товарищ Тухачевский. — Сталин говорил уже серьезно, словно выступал с трибуны. — Вдумаемся как следует в то, что вы предлагаете нам с упорством, достойным лучшего применения. Вот вы настаиваете на невиданном увеличении численности армии, численности самолетов, танков, артиллерии. Двести шестьдесят дивизий, пятьдесят тысяч танков, сорок тысяч самолетов, какой размах! Вам прямо сейчас, с пылу с жару подавай могучую авиацию, подавай самолеты-штурмовики, подавай бомбардировщики дальнего действия. Вы уже никак не можете жить без могучих бронетанковых войск, вам подавай целые механизированные корпуса. Даешь современную радиосвязь, реактивные снаряды, армады воздушных десантов. Все это захватывает и впечатляет. Разве товарищ Сталин и все мы здесь, в ЦК, против? Да мы проголосуем за это обеими руками! Но в вашем проекте, товарищ Тухачевский, недостает лишь одного.

— Чего именно, товарищ Сталин? — оживился Тухачевский, надеясь, что разговор пойдет уже по практической колее.

— Полетов на Луну! — еще более весело ответил Сталин, не спуская глаз с Тухачевского, и этим едва не парализовал волю командарма.

— Но как же можно отразить нападение технически сильного агрессора, если сейчас мы можем противопоставить ему всего лишь тысячу самолетов, в основном устаревшей конструкции, да пару сотен столь же устаревших танков и бронемашин? — тем не менее решил не сдаваться Тухачевский. — Зато конницы у нас — более тридцати процентов от общего числа войск.

— Выходит, вы, товарищ Тухачевский, вовсе не берете в расчет революционный энтузиазм и патриотический дух наших бойцов и командиров? — с иронией спросил Сталин. — Неужели вы не насмотрелись, находясь на фронтах гражданской войны, как безоружные красные бойцы одолевали прекрасно вооруженных беляков? Кроме того, вы не учитываете поддержки, которую окажет Красной Армии пролетариат того государства, которое рискнет напасть на нас.

— Позвольте мне заверить вас, товарищ Сталин, что все это я учитываю. Но дело в том, что сейчас иные времена и война будет совсем другой. А ведь ни голым духом, каким бы он ни был высоким, ни тем более шапкой танк противника не одолеешь. И на лошадке против него не попрешь. А из трехлинейки боец, будь он трижды патриот, самолета не собьет. Кроме того, в Европе сейчас нет революционной ситуации.

— Вы, кажется, вообразили, что мы с вами находимся не в Кремле, а в начальной школе, где вы возомнили себя учителем, а товарища Сталина низвели до роли школяра-двоечника, — внезапно посуровел Сталин. — Вы совсем запамятовали, что мы только лишь недавно начали осуществлять политику индустриализации, что еще не завершили всех наших предначертаний. Вы хотя бы ориентировочно прикинули в уме, во что обойдутся государству ваши фантастические проекты? Вам, как я вижу, никакого нет дела до того, что наше государство, как самый последний скряга, вынуждено экономить каждую копейку. И совсем позабыли, что, кроме ваших запросов, у нас есть еще индустриализация, коллективизация, культурная революция, наука, образование, здравоохранение, помощь мировому революционному пролетариату, наконец, политика улучшения жизненного уровня народа!

— Я все это прекрасно понимаю, товарищ Сталин. Но что делать? Ведь оборона страны, и вы всегда это подчеркивали, — наш приоритет. Если мы не перевооружимся, нас сомнут.