— Как? Без суда? — тихо вскрикнул Колчак. Кажется, впервые в жизни он потерял самообладание.
— Да, адмирал, без суда. Чему вы так удивляетесь? Вы уже позабыли, что ваши подручные расстреливали наших товарищей тоже без всякого суда?
Колчак молчал, крепко стиснув тонкие обескровленные губы.
Чудновский и Бурсак вышли из камеры и поднялись на второй этаж, где сидел Пепеляев. Выслушав приговор, рыхлый, дородный Пепеляев гулко упал на колени и, валяясь в ногах, умолял о пощаде.
Бурсак мрачно сказал:
— Стыдитесь! Умереть достойно не можете.
— А вы поставьте себя на мое место… — жалобно проскулил Пепеляев.
Было четыре часа утра. Холодный пронзительный мрак окутал берег реки Ушаковки, притока Ангары. Колчак держался нечеловечески спокойно, словно сам выбрал финал своей судьбы. Пепеляев бился в истерике.
Ночь была морозной. Полная луна щедро освещала белые снега, создавая ощущение ночного праздника. Холодные звезды остро искрились в небе, и Колчак, не отрываясь, всматривался в них, словно желал поскорее сблизиться с ними и оказаться в такой же недосягаемой человеку небесной выси. Звезды отчаянно мигали: то ли пугаясь творимой сейчас на земле расправы, то ли вступив с Колчаком в таинственный, понятный только им и адмиралу разговор.
— Завяжите глаза, — потребовал Бурсак, протягивая Колчаку платок.
— Избавьте меня от этого позора, — твердо и с достоинством ответил Колчак, отстраняя его руку.
Бурсак построил взвод красноармейцев в одну шеренгу и громко, стараясь внушить себе отчаянную храбрость, скомандовал:
— Взвод, по врагам революции — пли!
Выстрелы звенящим треском вспороли мертвую ночную тишину. Колчак и Пепеляев рухнули на скованную морозом землю. Красноармейцы подхватили трупы, уложили их на розвальни, подвезли к реке. Там, в метровой толщине льда, уже была приготовлена широкая прорубь. В ней тихо плескалась черная вода.
Первым в прорубь опустили труп адмирала.
— Верховный правитель всея Руси ушел в свое последнее плавание, — не то со злорадством, не то с сожалением прокомментировал Чудновский.
И они — Чудновский, Бурсак и комендант тюрьмы — поспешно вернулись на берег — что-то жуткое и леденящее вселилось в их, казалось бы, беспощадные сердца…
Возвратившись в тюрьму, Бурсак на обороте подлинника постановления ревкома сделал запись фиолетовыми чернилами:
«Постановление Военно-революционного комитета от 6 февраля 1920 года за № 27 приведено в исполнение 7 февраля в 5 часов утра в присутствии председателя Чрезвычайной следственной комиссии, коменданта города Иркутска и коменданта Иркутской губернской тюрьмы, что и свидетельствуется нижеподписавшимися:
Председатель Чрезвычайной следственной комиссии
С. Чудновский.
Комендант города Иркутска.
И. Бурсак».
…Тухачевский вдруг остро и мучительно позавидовал Колчаку: перед смертью адмирал видел звезды, живые звезды Вселенной! И кто знает, может быть, в его душе звучал романс, который был так бесконечно любим и им, Тухачевским:
Умру и я, ты над могилою
Гори, гори, моя звезда!
А мозг уже воспроизводил новые видения… Цветы! Море живых цветов — на ромашковом лугу, в деревенских палисадниках, на торжестве, посвященном присвоению маршальского звания, на свадьбе — в его руках и в руках Нины Евгеньевны — целые охапки цветов, предназначенных для того, чтобы украшать самые радостные праздники, и для того, чтобы провожать человека в последнюю дорогу…
«Боже, как редко я дарил ей цветы!» — с запоздалым отчаянием подумал он о Нине Евгеньевне.
И в ту секунду, как Тухачевский увидел нацеленное на него дуло пистолета, мозг обожгла мысль: «Еще никому не удавалось создать на земле рай, но ад на земле люди все-таки создали».
Эпилог
Ранним утром в приемной Иосифа Виссарионовича Сталина резко и грозно прозвучала трель телефонного звонка. Поскребышев схватил трубку:
— Слушаю.
— Срочно товарища Сталина!
Голос был совершенно незнакомый: властный баритон приятного тембра.
— Товарищ Сталин занят, — сердито ответил Поскребышев. — Кто его спрашивает?
— Маршал Советского Союза Тухачевский!
— Шутить изволите?! — взвился Поскребышев.
— Повторяю: у аппарата маршал Тухачевский!
— С того света нам пока что еще никто не звонил, — обескураженно произнес Поскребышев. — Немедленно прекратите дурацкие шутки. Забыли пятьдесят восьмую статью? Я дал указание засечь ваш телефонный номер! Немедленно проинформирую товарища Берию!
— Но сначала переключите аппарат на товарища Сталина.
В голосе звонившего было что-то магическое, что заставило Поскребышева тотчас же, против своей воли, переключить рычажок.
Сталин, услышав звонок, взял трубку.
— Слушаю.
— Товарищ Сталин! Докладываю: Берлин взят, фашистская Германия капитулировала!
— Это вы, товарищ Жуков?
— У аппарата маршал Тухачевский.
Сталин нажал кнопку звонка. Влетел как ошпаренный и замер у порога Поскребышев. Он был сейчас похож на человека, в которого нежданно-негаданно вселились бесы.
— Немедленно найдите Жукова.
Поскребышев так же стремительно исчез за дверью и через минуту возник снова.
— Жуков у аппарата!
— Товарищ Жуков? — осторожно спросил Сталин, боясь, что его снова разыграют.
— Слушаю, товарищ Сталин!
— Почему не докладываете о положении на фронте? Возомнили себя вторым Суворовым?
— Вам только что доложили, товарищ Сталин!
— Кто доложил?
— Маршал Советского Союза Тухачевский!
— Не забывайте, товарищ Жуков, что у нас исправно функционируют психушки. Там не посмотрят, что вы маршал.
Сталин снова нажал кнопку. Возник Поскребышев.
Сталин протянул ему плотный лист бумаги — на таких печатают ассигнации.
— Прочтите это Жукову.
Поскребышев взглянул на лист. Это было сообщение тридцать седьмого года о том, что приговор над участниками военно-фашистского заговора приведен в исполнение.
— И спросите у Жукова, хорошо ли он слышал то, что вы ему прочтете.
Поскребышев исчез и вскоре вновь вернулся в кабинет.
— Прочитали? — спросил Сталин.
— Прочитал, товарищ Сталин, — дрожащим голосом ответил Поскребышев. И он тут же протянул трубку Сталину.
— Вам все понятно, товарищ Жуков?
— Это не меняет дела, товарищ Сталин. Тухачевский жив.
— Теперь я окончательно убедился, что вы свихнулись. Таким образом, мы потеряли одного из самых выдающихся наших полководцев, героя взятия столицы фашистского логова — Берлина. А я уже было заготовил для вас орден Победы. Выходит, поторопился. Вы что, забыли, что, Тухачевский — германский шпион, что он был завербован еще тогда, когда учился в академии германского генштаба, причем завербован лучшей разведчицей, красавицей Жозефиной Ганзи, датчанкой по национальности, состоявшей на службе у германского рейхсвера? Коротка же у вас память, товарищ Жуков! Наконец, вы что, напрочь забыли, что приговор Тухачевскому и его банде был вынесен 12 июня 1937 года? И сразу же приведен в исполнение. Уже этим мы одержали большую победу, равную выигрышу в большой войне.
— Я не читал этого приговора, — отозвался Жуков.
— А вот скажите мне, — уже весело, даже игриво, надеясь поймать Жукова на сложном и каверзном вопросе, спросил Сталин, — какой месяц был для Наполеона самым знаменательным и счастливым и в то же время роковым? Бьюсь об заклад, не ответите. Вы же у нас умудрились не закончить военной академии.
— Самый знаменательный месяц у Наполеона — июнь, — четко ответил Жуков.
— Не ожидал, что знаете, это делает вам честь, — не скрывая изумления, сказал Сталин. — Впрочем, чему же удивляться — вы же у нас самородок. И почему же июнь считается именно таким месяцем?
— Докладываю, — еще четче сказал Жуков и отбарабанил, как на экзамене: — Июнь 1796 года — решающие победы Наполеона в Италии. Июнь 1800 года — победа под Маренго. Июнь 1807 года — счастливые дни Тильзита. Июнь 1812 года — начало рокового похода в Россию. Июнь 1815 года — поражение под Ватерлоо.
