На такие шуточки своего друга Ворошилов никогда не обижался: Семен еще и не такое может сморозить, у него не заржавеет.

— Воля Хозяина. — Ворошилов ткнул указательным пальцем в потолок. — А поперек его воли разве попрешь?

— Гляди, как сияет. — Буденный кивнул на веселящегося Тухачевского. — Герой Симбирска! Да он этот городишко аж с третьего захода взял. А Кронштадт? Людей положил — тьму, а взял только со второго захода. Да и от Колчака не раз затрещины получал.

— Да Колчак его чуть в Тоболе не утопил, — подхватил Ворошилов. — Ты самое главное подзабыл. Про Варшаву.

— Чистой воды авантюрист! А такую же звезду, как и мы с тобой, нацепил, разве это по справедливости? Придет время, я этому деятелю еще припомню Бабеля, якшался он с этой вражиной.

— Небось с его подачи этот писака Конную армию в анекдот превратил?

— Ага, а то с чьей же? Как он там, собака, настрочил: «Буденновцы несут коммунизм, бабка плачет». А здорово я тогда Максимыча лягнул? — Буденный уже основательно принял и потому сейчас с явной непоследовательностью перескакивал с одной темы на другую.

— Помню, Сеня, помню, — оживился Ворошилов. — «Бабизм Бабеля из «Красной нови»? А старик-то аки тигр вцепился в тебя!

— Так ему этот вшивый еврей был дороже легендарного командарма! — взвился Буденный, запамятовав, что жена Ворошилова Екатерина Давидовна — из еврейской семьи. — Бабель, видите ли, украсил своих героев лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев! Это ж надо! Совсем свихнулся основоположник!

— А «Конармию» свою этот пройдоха вручил своему дружку. — Ворошилов вновь кивнул в сторону Тухачевского. — Да еще с автографом.

— И что он там нарисовал? — оживился Буденный.

— Назвал другом и товарищем, понял? — со значением ответил Ворошилов.

Разговор этот мог затянуться надолго, благо что Буденный не переставая подливал коньяку в рюмку Ворошилова, не забывая при этом и себя, но беседу пришлось прервать: к ним подошел Тухачевский.

— Хочу, Климент Ефремович, персонально за тебя, за маршала, на брудершафт. — Пьяная, неискренняя улыбка светилась на его лице.

Ворошилов отшатнулся от Тухачевского, будто тот предлагал ему выпить яд, говоря при этом в высшей степени неприятные слова.

— Маршал! — едва ли не с презрением воскликнул Ворошилов. — Какой я, к чертовой бабушке, маршал? Какой ты, Мишка, маршал? Никакие мы с тобой не маршалы. — Он говорил громко, рассчитывая, что его если и не услышат все, то наверняка многие. — Настоящий маршал у нас один — товарищ Сталин. Первый маршал, понятно? Да что там маршал — генералиссимус! Великий маршал побед на фронтах гражданской войны! Думаешь, ты Колчака победил? Черта лысого! Товарищ Сталин победил! Если бы не товарищ Сталин — ты бы сейчас не в маршалах ходил, а как был — в поручиках! Несмотря на всю твою невозможную мужскую красоту. — Он ядовито ухмыльнулся. — Завидую, бабы к тебе липнут. Думают небось, стервы, что ты и в постели великий полководец. Нет, Мишука, маршал у нас один — Сталин! — Он повторял и повторял навязчивую мысль. — Истинный маршал коммунизма! — Он наконец остановился и пьяными глазами уставился на Тухачевского в упор: — А брудершафтами я не увлекаюсь, извини. Все эти брудершафты и прочая фигня — по дворянской части. А я — пролетарий, извини.

Улыбка слетела с румяного лица Тухачевского, ее сменило сумрачное выражение дотоле горевших синим пламенем глаз.

— Эх, Клим, Клим, — с укоризной и нескрываемой обидой произнес Тухачевский. — Видно, ты совсем позабыл мудрые слова: надо быть человеком, а не флюгером.

— Как?! Как ты сказал, повтори! — по-петушиному вскинулся Ворошилов. Рука его задрожала, коньяк из рюмки выплеснулся на скатерть.

— Это не я сказал, — уже почти безразлично ответил Тухачевский. — Это сказал Чернышевский. Впрочем, это несущественно. Забудем. А насчет товарища Сталина ты, Клим, как всегда, прав. Прошу прощения, товарищ нарком, не Клим, а Климент Ефремович. Честь имею.

И вернулся на свое место.

— Видал, какой гонористый? — тут же ввернул Буденный. — А до чего грамотный — не приведи Господь!

— А ты, Сеня, не больно ликуй. Тоже мне, советский Мюрат! Носа-то не задирай! Хозяин как пришпилил тебе большую звезду, так и сорвет, если посчитает нужным. А то и к стенке поставит.

— Типун тебе на язык! — едва не перекрестился Буденный. — Это меня — героя гражданской войны, красного маршала?!

— Это ты для народа герой да маршал, а для Хозяина — есаул, понял? Ты думаешь, Мишка для него маршал?

— А к стенке-то за что? — Буденного заклинило на этой угрозе.

— Будь спокоен, найдет за что, — заверил его развеселившийся Ворошилов. — Да хотя бы за то, что ты — ни дать ни взять американский шпион!

— Американский? — вытаращил глаза Семен Михайлович, вмиг сбрасывая с себя хмель.

— Ага, американский. — Ворошилов смачно хрустнул соленым огурчиком. — Ты же в Америку ездил?

— Да ты что, спятил? — возмутился Буденный. — В гробу я видал твою Америку!

— И во сне не видал?

— Во сне? — Буденный начал мучительно припоминать свои недавние сны. — Ну, во сне куда ни шло…

— Ну вот! — радостно воскликнул Ворошилов. — Вот тебя там и вербанули!

— Во сне?! — еще более изумился Буденный. — Ты что — того?

— Ага, во сне! — хохоча, подтвердил Ворошилов. — Хозяину без разницы. Будешь знать, лихой конник, какие сны можно глядеть, а какие лучше пропустить. — У Ворошилова начал заплетаться язык.

— Ты это, Клим, брось, — насупился Буденный. — Начал за здравие, а кончил за упокой. Чего это ты на своего лучшего друга вскинулся? О чем мы с тобой гутарили? О Мишке Тухачевском. Вот о нем и сочиняй.

Но Ворошилов уже отключился, и адъютанты, неусыпно издалека следившие за своим патроном, вскоре услужливо подхватили его под руки, увели от пиршественного стола.

На следующий день, едва Ворошилов появился в кабинете, раздался звонок Сталина.

— Ну как там наш новый маршал? — По хмурому голосу Сталина Ворошилов сразу же понял, что Хозяин не в духе. — Небось согрел твою рабоче-крестьянскую душу скрипкой? Пиликал на банкете?

— Куда там! — весело, несмотря на то что бешено гудела голова, откликнулся Ворошилов. — Так набрался, что и на балалайке бы не сыграл!

— Пьяный скрипач — это трезвый балалаечник. — Сталину, видимо, и самому понравилась эта шутка, в которой таился парадокс. — Ну что ж, товарищ нарком обороны, жди теперь от своего зама новых прожектов: маршальская звезда сделает его еще более мудрым и находчивым.

— На всякого мудреца довольно простоты! — принудил себя хохотнуть Ворошилов: перспектива, обозначенная Сталиным, не предвещала ему, наркому, спокойной жизни.

Николай Иванович Ежов, сменивший на посту наркома внутренних дел Генриха Ягоду, был безмерно счастлив, когда к нему в кабинет приносили папки, в которых были сокрыты многочисленные доносы на маршала Советского Союза Михаила Николаевича Тухачевского. Число этих папок непрерывно росло, и Ежов поздними ночами, в глухую совиную пору, склонившись над ними, испытывал, видимо, те же чувства, которые испытывал бальзаковский Гобсек, перебиравший дрожащими пальцами свои бесценные сокровища.

Тот неоспоримый факт, что большая часть досье начала «укомплектовываться» еще при Менжинском, а затем усиленно пополнялась Ягодой, вовсе не смутил нового наркома, он сразу же списал Ягоду из реальной жизни и все заслуги по усиленной разработке Тухачевского и его сподвижников приписал исключительно себе, втайне надеясь, что и сам Сталин, объявив Ягоду врагом народа, не станет возводить его в разряд героев.

После того как Тухачевскому было присвоено маршальское звание, Ежов еще более остервенело принялся пополнять заведенное на него досье, ориентируя нацеленную на маршала агентуру копать сноровистее, а главное, глубже. Изучая поступавшие доносы, он время от времени возвращался к самым первым, изъятым из папки с делом «Генштабисты», в котором были сосредоточены материалы о военачальниках, начиная еще с 1924 года. По этом делу проходило более трехсот пятидесяти человек. На оперативном «крючке» оказались тогда Тухачевский, Каменев, Вацетис и многие другие.