Не прошло и суток, как Тухачевский получил записку от Ворошилова:
«Посылаю Вам оценку Вашего «плана», данную тов. Сталиным. Она не очень лестна, но, по моему глубокому убеждению, совершенно правильна и Вами заслужена. Я полностью присоединяюсь к мнению тов. Сталина, что принятие и исполнение Вашей программы было бы хуже всякой контрреволюции, потому что оно неминуемо повело бы к полной ликвидации социалистического строительства и к замене его какой-то своеобразной и, во всяком случае, враждебной пролетариату системой «красного милитаризма».
Сомнений не оставалось: это было явное политическое обвинение! Оценки, содержавшиеся в этих записках, повергли Тухачевского в уныние. В то же время в нем закипал гнев. Как они смеют приписывать ему контрреволюцию, если он боролся с ней на фронте? Они что, решили поиздеваться над ним, рассчитывая на то, что его хватит инфаркт? Нет, он не доставит им такого удовольствия!
И он тут же написал Сталину:
«Формулировка Вашего письма, оглашенного тов. Ворошиловым на расширенном заседании Реввоенсовета СССР, совершенно исключает для меня возможность вынесения на широкое обсуждение ряда вопросов, касающихся проблем развития нашей обороноспособности, например, я исключен как руководитель по стратегии из Военной академии РККА, где вел этот предмет в течение шести лет. И вообще положение мое в этих вопросах стало крайне ложным».
Ответа не последовало. Сталин молчал.
Тухачевский написал второе письмо, в котором ставил вопрос о прекращении травли против него, высказывал свое негодование по поводу того, что его уже открыто обзывают авантюристом. Сталин и на этот раз промолчал.
И лишь много позже Тухачевский наконец получил ответ вождя:
«В своем письме на имя тов. Ворошилова, как известно, я присоединился к выводам нашего штаба и высказался о Вашей «записке» резко отрицательно, признав ее плодом «канцелярского максимализма», результатом «игры в цифирь» и т. п. Так было два года назад. Ныне, спустя два года, когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не совсем правильными… Мне кажется, что мое письмо на имя тов. Ворошилова не было бы столь резким по тону и оно было бы свободно от некоторых неправильных выводов в отношении Вас, если бы я перенес тогда спор на эту новую базу. Но я не сделал этого, так как, очевидно, проблема не была еще достаточно ясна для меня. Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты своего письма с некоторым опозданием. С ком. прив. И. Сталин».
Тухачевский множество раз перечитывал это письмо. Казалось бы, Сталин признавал свои нападки неправильными, даже опрометчивыми, но говорил об этом настолько туманно, в общих чертах, избегая конкретики, что невозможно было понять, в чем он, нападая на Тухачевского, допустил ошибки. И хотя по сути дела письмо Сталина носило извинительный характер, слов извинения в нем не было, и произнесенное вроде бы с усмешкой «не ругайте меня» ни в коей мере не могло заменить просьбу извинить его за несправедливые нападки и несправедливые оценки. И потому письмо это, вместо того чтобы принести Тухачевскому хотя бы слабое утешение, принесло лишь новые страдания, вызывая все новые и новые мучительные вопросы, на которые не было ответа. Чем вызвана столь запоздалая попытка в какой-то мере оправдаться перед командармом? Почему письмо столь туманно и неконкретно? Почему он не призвал его, Тухачевского, действовать смело и решительно, если он все-таки прав? Что мешает Сталину пригласить его, Тухачевского, к себе и объясниться по всем вопросам с глазу на глаз?
Вопросов было много, отвечать же на них было некому, и Тухачевский, слегка утешившись хоть таким письмом, весь ушел в работу, чтобы успокоить свои нервы, залечить душевные раны. Он понимал, что опала с него не снята и что все его предложения — даже самые разумные — будут и впредь встречаться Сталиным и Ворошиловым в штыки.
17
И вдруг неожиданное — как гром, как молния, как смерч: среди пяти самых видных военачальников, которым присваивалось только что утвержденное высшее воинское звание «Маршал Советского Союза», Тухачевский увидел и свое имя! Великая радость охватила его, он явственно почувствовал, что летит на крыльях своей мечты в поднебесье, он готов был обнимать всех, кто попадался ему навстречу, он ликовал и едва сдерживал себя, чтобы не закричать от переполнявшего его счастья — закричать на весь Кремль, на всю Москву, на всю страну, на весь мир! Он — Маршал! Значит, он наконец прощен, значит, его заслуги перед отечеством не забыты, значит, Вождь сумел подняться над личными обидами и способен на высшую справедливость!
Как тут не закричать «ура!», как не стиснуть в объятиях Нину Евгеньевну и дочурку Светланку! Ведь и они причастны к его небывалому взлету, и теперь они — маршальская жена и маршальская дочь! Бывают же чудеса на белом свете, когда внезапно сбывается самая заветная мечта!
Приглядевшись к плеяде первых советских маршалов, в которую он все-таки, наперекор всему, попал, Тухачевский не мог не удивляться: он был удостоен высочайшего воинского звания вместе с Ворошиловым, Буденным, Блюхером, Егоровым… Неужели и Ворошилов согласился с тем, что ему, Тухачевскому, тоже будет вручена маршальская звезда? Неужели и Буденный не был против? И даже Егоров? Все было странным, загадочным, таило нечто непонятное, но от этого радость не потускнела, от этого жизнь не перестала быть для него счастливой и желанной. Пусть радуются друзья, пусть исходят завистью и злобой враги!
Тухачевского особенно порадовало, что среди множества поздравлений была телеграмма и от Вячеслава Вересова, и конечно же от Зинаиды Тугариновой…
По случаю присвоения маршальского звания Тухачевский закатил банкет в «Метрополе». На торжество был приглашен Сталин, но он не снизошел, прислав, однако, поздравительную телеграмму. Зато дружно приехали все, кого считали ближайшим окружением новоявленного маршала: Якир, Корк, Гамарник, Эйдеман… Почтили своим присутствием как явные, так и скрытые недруги: Ворошилов, Буденный, Егоров… Круглое, порой плутоватое лицо Ворошилова было воплощением неподдельной радости, в искренности которой никто не посмел бы усомниться.
Нарком обороны торжественно зачитал поздравительный приказ и вручил Тухачевскому именные золотые часы.
Тухачевский и здесь, на банкете, сиял от счастья: наконец зажглась в его жизни заветная путеводная звезда! Маршал лихо пил, хохотал, рассказывал анекдоты — словом, был душой компании. Не давая собравшимся как следует закусить изысканнейшими деликатесами, спешил произносить тосты:
— За первого гражданина Страны Советов и любимого вождя всех народов товарища Сталина!
— За красного командарма ленинско-сталинской гвардии Клима Ворошилова!
— За непобедимую красную кавалерию, замечательного полководца Семена Буденного!
Хрустально звенели сдвинутые разом бокалы. Ворошилов загадочно улыбался, Буденный то и дело с видимым удовольствием и врожденной хитринкой крутил свои лихие усы.
— Каков наш бывший дворянчик? — Вопрос Ворошилова был обращен к Буденному, когда в гулком шуме подвыпившей компании их не могли услышать другие.
— Слишком легко он променял кивер гвардейского офицера на мою буденовку, — буркнул Буденный.
— Занимаешься плагиатом, повторяешь слова Хозяина, — усмехнулся Ворошилов. — У свежеиспеченного маршала дворянская ветвь аж с пятнадцатого века, — продолжал он многозначительно. — Не то что мы с тобой — из грязи в князи. Впрочем, если бы не мое согласие — хрен в зубы он бы получил, а не маршала.
— Теперь с ним надо держать ухо востро: ему переметнуться либо заговор сочинить — раз плюнуть. Вишь ты, любимец армии объявился! Если вовремя не остановить, он нас с тобой затмит. А ты, Клим, чем думал, когда включал его в список маршалов? Убежден, что не тем местом, которым думать положено, а совсем другим.
