И вот наконец с командного пункта в Ораниенбауме Тухачевский отдал приказ о штурме. Прежде чем пехота в белых маскхалатах устремилась по льду к крепости, была проведена мощная артиллерийская подготовка, поднялись в воздух самолеты, бомбившие город и форты. Один из снарядов попал в линкор «Севастополь». Мятежная крепость не сдавалась, огрызаясь огнем.

После полуночи, в кромешной туманной темноте пехота спустилась на лед залива. По крепости и фортам ударили лучи десятков прожекторов. Снаряды проламывали лед, вздымая фонтаны свинцовой воды. В полыньи падали убитые и раненые. Во тьме, как в преисподней, гремело сиплое «ура!».

Схватка длилась долго и осатанело, но силы были неравны. Защитники крепости, осознав это, устремились по льду в Финляндию. На рассвете пал последний форт. В туманной дымке у пирса стояли покинутые экипажами, осиротелые боевые корабли. Войска Тухачевского ворвались в город. Каждый дом оказывал сопротивление наступавшим…

Над Кронштадтом снова взвилось красное знамя. Тухачевский торжествовал победу. Но странно: былой радости он не ощущал. Что-то неправедное, горькое было в этой победе. Может быть, под влиянием того, о чем ему говорил Вячеслав Вересов? Может быть…

Всего сорок дней (символический срок, словно сороковины по погибшим в Кронштадте!) Тухачевский отдыхал в Москве, свободный отдел, обласканный кремлевскими правителями. На сорок первый день он был вызван в Кремль и вышел оттуда командующим войсками Тамбовской губернии: 27 апреля 1921 года Политбюро ЦК РКП(б) приняло решение подавить Тамбовское восстание в месячный срок. И тут снова высшей власти понадобился именно Тухачевский.

Грозовой суховейный июль уже готовился сдать полномочия августу, когда Тухачевский, возвратившись из Тамбова в Москву, рапортовал Ленину:

Ему вторил полномочный, представитель ЦИК на Тамбовщине Антонов-Овсеенко:

Полыхавший почти год антоновский мятеж был подавлен.

Неожиданно, уже поздно вечером, Тухачевскому позвонил Вересов. Он был немногословен.

— Здравствуй, — сказал он, и голос его был серьезен и напряжен. Он даже не назвал Тухачевского, как обычно, по имени. — Ты не смог бы принять меня завтра хотя бы ненадолго?

— Принять? — Тухачевский был удивлен и даже ошарашен таким обращением. Хорошо, что еще не стал величать на «вы». — Коль тебе хочется, чтобы я не просто встретился со старым другом, а принял тебя, что же, приму. Только не завтра — завтра у меня круговорот. Если можешь, приезжай сейчас.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил Вячеслав. — Я буду у тебя через полчаса.

Тухачевский ничего не сказал об этом звонке Маше, и она неожиданно рано легла спать. Когда в дверь позвонил Вересов, Тухачевский открыл ему и пригласил в свой кабинет, заметив, что в руках у Вячеслава был довольно объемистый портфель.

— Извини, пожалуйста, что так поздно. — В голосе Вересова звучала необычная тревога. — Завтра я должен уехать, вот и подумал: когда еще доведется свидеться?

— Что с тобой, Вячеслав? — Тревожное настроение Вересова пока что не передалось Тухачевскому, во всяком случае, он не воспринял его всерьез. — Надеюсь, ты отправляешься не на край света?

— Ты чуть не сказал «на тот свет», — пытаясь улыбнуться, произнес Вячеслав. — Пока что нет, но в перспективе не исключено. Надеюсь, ты наслышан о таком пессимистически-оптимистическом двустишии: «Мы все уйдем — великие в Великий, а остальные — в Тихий океан»?

— Нет, твой идиотский настрой, как я посмотрю, может выветрить только добрая доза коньяку!

— На этот раз согласен. Как у нас принято на партийных собраниях: «Есть предложение — нет возражений». Тем более, что пора провозгласить очередной тост за твою новую победу.

Тухачевский насторожился: кажется, он начинал осознавать истинную цель визита Вересова.

Тем не менее он сходил за коньяком и рюмками.

— Если ты голоден, могу предложить тебе все, что у нас найдется на кухне.

— Нет, нет, — отказался Вересов, — я абсолютно сыт. А вот если к твоему божественному напитку найдется лимончик — я буду совершенно счастлив.

— Лимончик! — обрадовался Тухачевский. — Неужели ты даже мог подумать, что мы будем закусывать армянский коньяк соленым огурцом? Я уже успел порезать его на восхитительные дольки!

Они молча чокнулись, выпили.

— А где же тост? — Тухачевский старался склонить разговор к незатейливой шутке.

Они снова выпили, взяли по ломтику лимона и почти одновременно отправили их в рот.

— А перед третьей можно и тост, — сказал Вересов, неотрывно глядя в глаза Тухачевского.

— Давай! — воскликнул тот. — Давно не слышал тостов из твоих уст.

— Мой тост вот здесь. — Вячеслав потянулся за черным портфелем, выделанным под крокодиловую кожу: — Я тебе буду читать, а ты слушай. Только не перебивай и слушай внимательно. — И он выудил из портфеля объемистую папку.

— Но свой тост ты, кажется, будешь зачитывать до рассвета, — рассмеялся Тухачевский, предчувствуя, однако, неприятный сюрприз.

Вересов раскрыл папку.

— Пожалуй, начнем вот с этого документа. Если ты знаком с ним, можешь прервать меня в любой момент, как того пожелаешь. Это фрагмент из доклада президиума Борисоглебского уездного исполкома, направленного в Тамбовский губком партии, а также во ВЦИК и ЦК РКП(б). Речь идет о действиях продотряда некоего Марголина. Цитирую: «Приехавший в уезд гражданин Марголин со своим отрядом принялся яро выполнять продразверстку. И что же: по уезду пронесся ужасный крик — крик наболевшей крестьянской души, протест против насилий и репрессий, которые гражданин Марголин стал применять к крестьянам-беднякам, к женам и семьям красноармейцев, но не к кулакам. Репрессии эти прямо бесчеловечны и напоминают собой времена средневековья.

В ход была пущена порка. Крестьян пороли и посейчас порют по всем правилам искусства Николая Кровавого, если не больше. Порют продармейцы, агенты и сам гражданин Марголин, за что и был арестован ревтрибуналом, но по приказу из Тамбова ныне выпущен из тюрьмы с допущением к исполнению своих обязанностей.

Не довольствуясь поркой, по приказу гражданина Марголина был проделан мнимый расстрел членов Новотроицкого сельского совета Русановской волости. Было это таким образом. Арестованные члены сельского совета были посажены в сарай, из которого по одиночке выводили, раздевали и ставили к стенке, а затем командовали: «Взвод, пли!» Продармейцы стреляли в воздух, а обезумевший от страха член совета падал в обморок. Затем его поднимали и громко кричали: «Одну сволочь расстреляли, давайте и другую!» Выводили и другого и с ним проделывали то же самое. Но этого мало. Членов совета и крестьян запирали раздетыми в холодный сарай, где они находились по нескольку часов при двадцатишестиградусном морозе, дрожа и, вероятно, в душе проклиная Советскую власть.

У тех же крестьян конфисковывалось все имущество и скот… От побоев умирали люди…»

— Прервись, Вячеслав, — мрачно произнес Тухачевский. Лицо его налилось кровью: вот теперь-то совершенно ясно, зачем пожаловал к нему Вересов! — Зачем ты решил устроить эту громкую читку? Можно подумать, что перед тобой сидит Марголин, а не Тухачевский, и ты вершишь над ним суд.

— Я прошу тебя только об одном, — медленно и раздельно сказал в ответ Вересов, и в его голосе Тухачевский почувствовал что-то такое, что заставляло его повиноваться, — только об одном: выслушай до конца, выслушай хотя бы часть тех документов, которые я принес.