Едва взглянув на газетную полосу, Зинаида Аркадьевна громко, истерично вскрикнула и с ужасом, мгновенно обуявшим ее, скомкала газету в приступе ярости. Задетая взмахом руки чашка с кофе опрокинулась на пол и разбилась на мелкие осколки. Коричневая, все еще издававшая пряный кофейный аромат жидкость тонкой струйкой потекла по ковру, впитываясь в ворс.

— Они же заверили меня, что никогда не сделают этого! — в отчаянии вскричала Зинаида Аркадьевна и на какое-то мгновение потеряла сознание.

В газете было опубликовано короткое сообщение о приговоре по делу о «военно-фашистском заговоре».

Впрочем, и прежде, в те многие месяцы и даже годы, когда она, как трудолюбивая пчела, неустанно пополняющая соты медом, так же трудолюбиво пополняла своими доносами досье Тухачевского, заведенное на Лубянке, даже тогда она прекрасно знала, чем закончится эта идущая сквозь годы драма, знала, что у нее может быть лишь один, заранее спланированный финал, — и все же верила в чудо. Она внушала самой себе, что тем фактам, которые были рождены ее больной фантазией, разумные люди в НКВД просто не поверят, настолько далеко они выходят за пределы реального. Верила она и в то, что если даже тем людям, на которых она доносила, будет угрожать меч правосудия, то приговор будет совсем иным — ведь у всех этих людей были огромные заслуги перед революцией, их имена уже были вписаны как имена победителей в историю гражданской войны. Наконец, она верила даже в то, что если Тухачевскому и его сподвижникам будет угрожать суровое наказание, то она, Зинаида Аркадьевна Тугаринова, тут же помчится на Лубянку, наотрез откажется от всех своих доносов и будет даже ценой своей жизни защищать тех, кого еще совсем недавно предавала. И ей поверят, поверят так же, как верили в то, что она сообщала в НКВД.

И вот — свершилось то, что она могла предвидеть, но с фанатичным упрямством отгоняла прочь от себя как страшное наваждение.

Тухачевского расстреляют, может быть, уже расстреляли… И она мысленно представила его в виде полуночной звезды, росчерком молнии падающей с небес и исчезающей в черном небе, во тьме мироздания. Таким же черным небом, небом без звезд, небом без солнца станет теперь и ее жизнь, которую она сама себе создала, которую любила, — только теперь с беспощадным отчаянием поняла, что это была страшная жизнь, построенная на предательстве и обмане, на шутовской игре в приключения, на ложной идее, состоявшей в том, что все ее деяния, даже самые постыдные, — во благо стране, в которой она живет, во благо революции и делу социализма.

Мир вокруг нее — полный солнца, человеческих страстей, полный безумно счастливых голосов — в одно мгновение будто онемел, остановился, превратился в бессмыслицу, в то, что изначально враждебно человеку. Пришло и ясное понятие того, что жить в таком мире она не может и что ее миссия на этой страшной и безумной земле исчерпана.

Она мысленно попрощалась со своим маршалом, которого она так самоотверженно любила и так же самоотверженно предавала, и, с трудом заставив себя подняться со стула, распахнула балконную дверь.

В ее горячее лицо с размаху ударила тугая струя ветра, и тихая радость вдруг озарила все ее существо: ветер не даст ей упасть, ветер подхватит ее и понесет туда, в немыслимую высоту неба, куда уже, наверное, унеслась душа Тухачевского. Они все равно будут вместе, рядом, она покается перед ним, и он воспримет ее покаяние как последнее проявление высокой, почти нечеловеческой любви, простит ее, и они уже никогда не разлучатся.

На миг она вспомнила все, что ей рассказывали о любви Анны Васильевны Тимиревой к Александру Васильевичу Колчаку, и ей, как никогда раньше, захотелось быть такой же, какой была Анна Васильевна, по доброй воле заточившая себя в тюрьму вместе со своим любимым человеком и даже готовая стать рядом с ним под пули тех, кто исполнял приговор над несчастным адмиралом. Но сейчас осуществить свою мечту было невозможно, и ей оставалось лишь последовать за Михаилом Тухачевским туда, в туманную, никем еще не изученную и не изведанную даль, в ту тайну, которую не дано раскрыть человечеству, но в которую оно верит, на которую возлагает свои последние надежды…

Зинаида Аркадьевна подошла к перилам балкона и обреченно глянула вниз. Там, как ей казалось, беспечно сновали люди, машины, раздавался оживленный разговор, звонкий, раздиравший душу смех; там, казалось, все были счастливы, все были довольны жизнью, все стремились к своей мечте. И ей мучительно захотелось хоть на миг прервать эту бессовестную беспечность людей, которые, прочитав сегодня утром сообщение о приговоре над Тухачевским, продолжают смеяться, наслаждаться жизнью, строить планы на будущее, будто в этой жизни ничего трагического не произошло, будто, вычеркнув из жизни этих «врагов народа», люди заживут еще лучше, еще свободнее, еще чудеснее, увидят теперь уже совсем близко «сияющие вершины коммунизма», о которых им каждый день говорят по радио, пишут в газетах, о которых на каждом шагу напоминают плакаты и лозунги на кумачовых полотнищах и которые — да, да, эти самые «сияющие вершины!» — порой даже снятся во сне.

Неожиданно совсем близко, едва не задевая ее пылающего лица, пронеслась стая птиц. Она позавидовала им: счастливые создания, они так свободно летают и не падают на землю. Что это за птицы? Может, ласточки? Или ласточки не живут в городе? Боже, как мало она знает о природе и ее обитателях, о людях, да и что тут удивляться — она всегда была занята только собой…

Ласточки! Зинаида Аркадьевна с горечью вспомнила о том, что она тоже — Ласточка. Да, именно это кодовое прозвище — Ласточка — присвоили ей в НКВД, и она безмерно радовалась тому, что никто и никогда не узнает, кто именно стоит за этой закодированной подписью. Да, она Ласточка, но Ласточка, не умеющая летать, лишь истинные ласточки проносятся в небесной выси, росчерками крыльев меняют направление своего полета, гордые тем, что даже земля не в силах притянуть их к себе, если они наслаждаются своим вольным полетом…

А разве она не сможет так, как они? Раньше конечно же не смогла бы, но сейчас, в это последнее для нее утро, — сможет!

Зинаида Аркадьевна перегнулась через перила балкона и вдруг поверила, фанатически поверила в то, что полетит, обязательно полетит и уже никогда не возвратится на землю, которая стала для нее источником зла и страданий.

Она свешивалась вниз головой все ниже и ниже и, наконец, полной грудью вдохнув тугой, перехвативший горло воздух, ощутила, что летит, летит, стремительно и смешно взмахивая руками, будто это были не руки, а крылья, самые настоящие крылья. Небо из ярко-синего вмиг стало непроницаемо черным, тело сделалось легким и послушным…

В последний миг этого восхитительного и страшного полета ей почудилось, что оттуда, с земли, навсегда покинутой ею, на нее с восторгом, ужасом и ненавистью смотрят прекрасные глаза ее любимого маршала.

Тухачевский шел заложив руки за спину, сопровождаемый конвоирами, с каждым шагом приближаясь к месту своей казни. Мозг работал с фантастическим напряжением, будто хотел успеть воспроизвести все новые и новые, но уже последние мысли.

Неожиданно, на какое-то мгновение, в гудевшей голове Тухачевского возникло воспоминание о расстреле адмирала Колчака. Тухачевский как-то прочитал об этом в записках Ивана Николаевича Бурсака, бывшего коменданта города Иркутска.

…Шестого февраля 1920 года Военно-революционный комитет вынес постановление:

«Бывшего верховного правителя адмирала Колчака и бывшего председателя Совета министров Пепеляева — расстрелять».

Во втором часу ночи председатель губернской ЧК Чудновский вместе с Бурсаком вошли в камеру Колчака. Адмирал, словно ему уже было известно о приговоре, сидел одетый. На нем была шуба и меховая шапка, но, несмотря на такое одеяние, он все равно не был похож на простого мужика — тонкие аристократические черты лица выдавали породу.

Чудновский, не глядя на адмирала, прочитал ему постановление ревкома.