— Что случилось? — встревожился он.

— Всю ночь где-то рядом плакал ребенок, — всхлипывая, ответила Нина Евгеньевна. — А я не переношу детского плача.

— Тебе почудилось. Откуда рядом взяться ребенку? Я не слышал даже шороха.

— Нет, плакал ребенок… — стояла на своем Нина Евгеньевна.

Он поцеловал ее в мокрые от слез глаза и привычно прошел в ванную — бодрый, готовый встретить новый день…

Литвинов приехал, как и было условлено, вечером, шумный, энергичный, нахрапистый и, несмотря на свою принадлежность к дипломатии, несколько бесцеремонный.

Тухачевский и прежде был много наслышан о Литвинове, но близко общаться с ним не доводилось. Они уселись в кабинете и сразу же повели разговор. С первых слов Литвинов привлек Тухачевского реализмом мышления, как бы бросающим вызов принятым стереотипам, а еще — сарказмом, таящимся в его рыхловатой улыбке, и умением в нужный момент быть предупредительным, вежливым и умеющим слушать своего собеседника.

— Вам приходилось испытывать на себе неожиданность как некое предначертание судьбы? — непредсказуемо спросил Литвинов и, не ожидая ответа, сверкнул стеклами очков и ответил сам: — Хотя в моем случае судьба, пожалуй, ни при чем. Во всем, что произошло со мной, да, смею думать, и с вами, «виновата» революция. Она и приказала мне быть Дипломатом. Хотите подробности?

— С удовольствием.

— В январе восемнадцатого года, будучи в Англии, я получил телеграмму, в которой сообщалось о моем назначении дипломатическим представителем Советского правительства в Лондоне.

— Но ведь в то время у нас с Англией не было еще дипломатических отношений.

— Вот именно. И тем не менее я тотчас же направил британскому министру иностранных дел Бальфуру ноту с уведомлением о своем назначении. И просил его принять меня. Ответ последовал незамедлительно. Он был внешне вежлив и исполнен чисто британской двусмысленности. Бальфур напоминал, что между нашими странами нет дипломатических отношений и это лишает его возможности принять меня, о чем он чуть ли не мечтает. Но готов поддерживать со мной связь через специального представителя иностранных дел.

— Мне кажется, даже этот результат можно приравнять к вашей первой победе, — улыбнулся Тухачевский.

— Если вам угодно, Михаил Николаевич, пусть будет так. Вы, конечно, знаете, что последний британский посол в России сэр Джордж Бьюкенен после революции был отозван в Англию. Ллойд Джордж назначил вместо него Брюса Локкарта, того самого, который был английским консулом в Москве. Представьте, порой неординарные события поражают своей обыденностью. Где, вы думаете, мы встретились с Локкартом? В плюгавеньком ресторанчике «Лайонс» за обедом. Там все и порешили. У меня уже было заготовлено рекомендательное письмо для Локкарта на имя Чичерина — своеобразная виза для пересечения границы. И Локкарт буквально через несколько дней выехал в Москву.

— Завидная оперативность, — заметил Тухачевский. — В наши дни это заняло бы, пожалуй, гораздо более продолжительное время.

— Революция — величайший ускоритель! — воскликнул Литвинов, и в его восклицании, казалось, была спрессована вся его энергия. — Но каково было мне! Кресло-то мое в Лондоне было занято! В нем прочно сидел господин Набоков, царский поверенный в делах. Он всем своим видом показывал, что никакой революции в России не происходило и произойти не может. Что делать? Не придешь же к нему в кабинет и не скажешь: «Ваше время, господин Набоков, истекло, позвольте вам выйти вон». Знаете, как у Чехова.

— Представляю себе, — оживился Тухачевский. — Однако не нахожу выхода из этой щекотливой ситуации. На фронте решать было легче.

— Так я вам должен сказать, что все проще, чем вы думаете, — плутовато усмехнулся Литвинов. — Я его голодом уморил.

— Голодом?

— Не буквально, разумеется. Долго рассказывать, но добился, что Английский банк не стал выплачивать Набокову ни гроша. А в банке были депонированы деньги царского правительства. И господин Набоков сам вывалился из своего кресла.

— Ловко!

— Однако кресло еще не делает человека послом, — уже серьезно произнес Литвинов, как бы припоминая самое главное. — У меня ведь ничегошеньки не было: ни аппарата, ни директив из Москвы, ни денег. Да и какой из меня дипломат? Бедный еврей из Брест-Литовска. Но голь на выдумки хитра. Сам придумал шифр, сочинил письмо Чичерину. Исторгаю вопль: жду инструкций и денег, да поскорее! Передал письмо со знакомым эмигрантом, который возвращался в Россию. И вот в марте восемнадцатого года прибывает в Лондон первый дипломатический курьер. Как голодный тигр набрасываюсь на почту — и что же? Разрази меня гром, полное разочарование. Пачка московских газет, письмо Чичерина, в котором одно лишь стратегическое направление и никаких инструкций. Да и деньжат с гулькин нос — двести тысяч царскими кредитками. Впрочем, деньги-то и выручили. Без промедления снял для полпредства помещение на Викториа-стрит, 82, заказал бланки и печати, пригласил на работу нескольких товарищей из эмигрантов. И разумеется, незамедлительно приконопатил табличку на дверь: «Русское народное посольство». Вам когда-нибудь приходилось лицезреть самозванца?

— Нет; не приходилось.

— Так он перед вами. Я ведь и звание «русский народный посол» сам сочинил и сам себе присвоил. И приступил к работе. Но в один прекрасный день, придя в посольство, обнаружил на его дверях увесистый замок. Хозяин дома, всем своим видом, полным презрения, заявил мне, что не считает возможным терпеть в принадлежащем ему доме людей, которые являются «врагами короля и отечества». Теперь чувствуете, откуда пришел к нам термин «враг народа»?

Я бросился в суд. На свою голову, конечно. Кончилось тем, что мне пришлось оплатить судебные издержки. И перенес я «Русское народное посольство» в свою собственную квартиру. А жил я тогда, надо вам сказать, в Хэмпстеде, это северо-западный район Лондона.

Максим Максимович вдруг оборвал себя на полуслове, и Тухачевский не сразу понял причину столь внезапной остановки в его интересном рассказе и мысленно воспринял ее как нежелание Литвинова излагать обстоятельства своей личной жизни. Как-то краем уха Тухачевский слышал, что Литвинов еще за год до революции женился на англичанке, для которой выйти замуж за бедного эмигранта из России было равносильно подвигу.

— Кажется, восемнадцатый год был и для вас и для меня трудным экзаменом, — продолжал Литвинов. — Вы — в жарких боях за Симбирск, к тому же едва не стали жертвой муравьевской авантюры. Я, хоть и не ходил под пулями, тоже вдоволь хлебнул лиха. В сентябре Брюс Локкарт, организатор заговора послов[43], был арестован в Москве чекистами. Спустя три дня в Лондоне в отместку схватили меня и бросили в тюрьму. Мне поставили условие отправить в Москву шифровку с предложением обменять меня на Локкарта. Я им ответил: одно из двух — или я представитель Советского правительства и тогда должен быть на свободе, или я арестант, тогда незачем обращаться ко мне с просьбой посылать шифровку в Москву. Надо сделать выбор.

— И то, что этот выбор был сделан, доказывает факт, что Максим Максимович Литвинов и по сей день на свободе. Более того, вновь направляется в Англию.

— Все верно, — улыбнулся Литвинов. — Хотя обменять меня на Локкарта оказалось не совсем просто. Самым сложным было устроить одновременный переход мною английской, а Локкартом советской границы. Долго прикидывали и так и этак. Наконец я предложил такой вариант. Я выезжаю из Англии первым, но не сразу в Москву, а сделаю остановку в Осло, пока Локкарт пересечет нашу границу. Все так и получилось. Локкарт через Финляндию вернулся в Лондон, а я в Москву. И тут на меня нацелился Владимир Ильич. Вот и до сей поры играю роль дипломата.

— И надо сказать, успешно, — отметил Тухачевский. — Шестнадцать лет Америка в упор нас не хотела видеть. А наркоминдел Литвинов заставил не просто посмотреть, но и руку протянуть. Через океан.