Я составил себе суждение о социальном лице заговора, то есть из каких групп состоит наш заговор, руководство, центр заговора. Состав заговора — из людей, у которых нет глубоких корней в нашей советской стране потому, что у каждого из них есть своя вторая родина. У каждого из них персонально есть семья за границей. У Якира — родня в Бессарабии, у Путны и Уборевича — в Литве, Фельдман связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одессой, Эйдеман связан с Прибалтикой не меньше, чем с нашей страной…»

А стиль, а стиль твоего выступления, дорогой Виталий Маркович, какой стиль! Как он до ужаса похож на стиль вождя! Риторический вопрос — ответ, нагнетание повторов, краткость и точность формулировок; такое впечатление, что читателя или слушателя намеренно и энергично загоняют в расставленную для него сеть, подталкивают в спину к одному-единственному выводу! Аргументы, доказательства, факты? К чему они, способные лишь как ненужным хламом загромождать простое истины, не нуждающиеся в доказательствах, как не нуждается в доказательствах аксиома! К чему весь этот словесный хлам, лишь затрудняющий понимание непререкаемых истин? Не выступление у тебя, Виталий Маркович, а фрагмент, причем самый убийственный для подсудимых, из обвинительного заключения. Этот текст не тебе бы воспроизводить, Виталий Маркович, а самому Ульриху зачитывать!

Тухачевскому, с затаенным дыханием слушавшему Примакова, казалось, будто говорит не бывший предводитель Червонного казачества, а Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Виссарионович Сталин…

Ну что же, за такое последнее слово подсудимого ты, Тухачевский, на месте Ульриха немедленно бы объявил о полной невиновности комкора Виталия Примакова и сам бы лично распахнул перед ним двери Верховного суда. Да вот сам-то Ульрих, видимо, думает совсем не так, как думаешь сейчас ты, Тухачевский…

Кажется, выступили все; спектакль окончен, сейчас упадет занавес… Подождите, подождите, а где же Гамарник?

… Гамарника в зале суда не было, а Тухачевскому пригрезилось, что он, Гамарник, сидит рядом с ним, но не на скамье подсудимых, а в просмотровом зале киностудии, где режиссер Ефим Дзиган устроил просмотр своего, только что снятого фильма «Мы из Кронштадта».

Просмотр закончился, и Гамарник предложил работникам сектора культуры Политуправления РККА высказать свои мнения. Тут же один из них, красиво вибрируя суровым голосом, заявил, что в фильме искажена историческая обстановка. Не показана роль питерского пролетариата, участие рабочих масс в защите Петрограда от полчищ Юденича. Матросам же отведена чрезмерная, доминирующая роль. Кроме того, матросы показаны как стихийная, анархически настроенная масса.

Второй работник ополчился на кадры фильма, которые запечатлели атаку матросов на противника: бойцы шли в атаку, не рассредоточившись, как того требовали законы тактики боя, да еще и во весь рост, что связано с большими потерями.

— Да, товарищи, конечно правы в своих требованиях, — наконец подал голос Гамарник, — правы, если подходить к вопросу сугубо формально, а не с позиций искусства и правды истории. Художественное произведение — не учебник и не иллюстрация к уставным положениям! Тем более, когда в основе фильма лежат подлинные факты. Такие атаки бывали, они олицетворяют героизм военных моряков, их неукротимый дух, бесстрашие и презрение к смерти. Хорошая сцена, ее романтический пафос многому научит молодых бойцов.

Гамарник поднялся со своего стула.

— Сильный получился фильм, — завершая разговор, сказал он. — Очень сильный. Он будет пользоваться в армии и у народа большим успехом. Думаю, этой вещи суждена долгая жизнь. Мы тут обменялись мнениями с товарищем Тухачевским — он полностью согласен со мной. Спасибо!

И он пожал руки всем, кто был в просмотровом зале…

Странная, загадочная, парадоксальная штука — человеческая память, — о просмотре ли фильма сейчас вспоминать, в эти последние минуты жизни! А память, будто оберегая Тухачевского от страшных дум, высветила на мгновение именно этот эпизод.

И разве кто из сидевших на скамье подсудимых знал, что начальника Политического управления РККА, заместителя наркома обороны Яна Борисовича Гамарника, тоже причисленного к участникам военно-фашистского заговора, уже нет в живых: он застрелился у себя на квартире, когда за ним пришли с Лубянки…

Тухачевский дивился тому, что сидит в этом страшном зале, схожем со склепом, и спокойно, даже отстраненно думает о своих сослуживцах и друзьях, будто сам он вовсе и не подсудимый, а посторонний свидетель, зритель этого спектакля, именуемого судом, скорее даже не спектакля, а фарса. И лишь когда очередь дошла до него и Ульрих громко назвал его фамилию, с особым сладострастием присовокупив к ней слово «подсудимый», он, будто очнувшись от долгого сна, вернулся в реальность того, что происходило в зале.

Надо отвечать на вопросы. Но о чем говорить? К чему оправдываться? Все показания уже выбиты следователем с помощью самых изощренных пыток. Был, конечно, выбор: пытки или смерть. Пусть лучше смерть, чем новые пытки…

…Суд еще не был завершен, а Сталин уже подписал телеграмму:

Еще до суда над Тухачевским и его сподвижниками 2 июня 1937 года на Военном совете в наркомате обороны выступил Сталин. Речь его мало походила на столь знакомые и обычные «сталинские» речи — крепко «сшитые» логикой, выстроенные по привычному «чертежу», выверенные до последней запятой, покоряющие непреложной силой выводов и заранее отсекающие все возможности для какого-либо иного толкования или дискуссии. В отличие от такого рода речей, выступление его на Военном совете было излишне многословно, не всегда последовательно, а порой и просто сумбурно. Единственное, что определяло схожесть всех его речей, так это отсутствие конкретных фактов и доказательств, которые подменялись готовыми выводами, положениями и заключениями. Эти выводы нельзя было подвергать даже малейшим сомнениям, в них полагалось просто верить.

На Военном совете Сталин появлялся не часто, и его присутствие говорило о чрезвычайной значимости нынешнего заседания. И потому собравшиеся в зале военачальники ждали выступления Сталина с напряженным вниманием и с тем чувством своей ничтожности перед фантастической силой власти, которую олицетворял собой сидевший за столом президиума вождь. Казалось, даже Ворошилов, сидевший рядом с ним, померк и вылинял, потеряв свой маршальский блеск и наркомовское величие.

— Товарищи, — начал Сталин, когда Ворошилов предоставил ему слово. — В том, что военно-политический заговор против Советской власти — не вымысел, что он существовал на самом деле, теперь, я надеюсь, никто не сомневается. — Он умолк и обвел присутствующих долгим взглядом, как бы изучая всех и каждого и пытаясь убедиться в том, что в зале нет сомневающихся. — Бесспорно, здесь имеет место военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся германскими фашистами.

Он снова помолчал и продолжил в зловещей тишине зала:

— Что за люди стояли во главе военно-политического заговора? Я не говорю о тех, которые уже расстреляны, я говорю о тех, которые еще недавно были на воле. Троцкий, Рыков, Бухарин — это, так сказать, политические руководители. К ним я отношу и Рудзутака, который также стоял во главе и очень хитро работал, путал все, а всего-навсего оказался немецким шпионом. Среди руководителей по военной линии идут Ягода, Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник. Всего в этой компании тринадцать человек. Что это за люди? Это очень интересно знать. Это — ядро военно-политического заговора, ядро, которое имело систематические сношения с германскими фашистами, особенно с германским рейхсвером, и которое приспосабливало всю свою работу ко вкусам и заказам германских фашистов. Итак, что это за люди?