Тухачевский все чаще вспоминал о своей молодости. Обычно это свойственно людям в старости или даже в преклонном возрасте; к нему же эти воспоминания ворвались в пору расцвета и зрелости. И потому, наверное, он испытывал вместе с радостью щемящую тревогу. Что-то преждевременное было в том состоянии души, которое все неотвратимее овладевало им, а преждевременность, как это следует из жизненного опыта, всегда чревата непредсказуемыми событиями и последствиями. Так же, как и в природе, когда еще совсем молодую осень вдруг окатывают снежные вихри, или не в свой черед, по-молодецки забегая вперед, вдруг нежданно-негаданно является весна и затем, наказанная за самоуверенность, гасит свою солнечную цветущую улыбку под порывами внезапного холода, так и в человеческой жизни все преждевременное неизбежно оборачивается трагическими событиями.

И все же вспоминать молодость, пусть уже и исчезнувшую в лабиринтах времени, было истинным праздником души, приводило Тухачевского в почти детский восторг.

Может быть, благодаря именно этому чувству он, после длительного времени горького одиночества, пришедшего к нему после трагической гибели Маши, снова влюбился, выбрав себе новую спутницу жизни.

Это была Нина Евгеньевна Гриневич, которая во всем являла собой полную противоположность Маше Игнатьевой. Для Маши главным приложением сил, ума и способностей была сфера быта, ее не посещали высокие взлеты духовной жизни, она была схожа с ласточками, которые, прилетев из теплых краев на родину, по весне принимаются за титанический труд, сооружая и обустраивая гнездо под самой стрехой дома, вылепливая это дивное произведение птичьего искусства из множества комочков мокрой земли, склеенных собственной слюной.

Нина Евгеньевна, напротив, считала главным в жизни духовное общение людей, обожала музыку, театр, литературу, отдавая большую часть времени тому, чтобы вырвать себя и мужа из цепких объятий бытовых хлопот и занятий.

В чем-то она напоминала Тухачевскому Ларису Рейснер[32], в которую он в свое время едва не влюбился, но которая отдала предпочтение другому мужчине. В характере Нины Евгеньевны был тот же тонкий, располагающий к себе интеллект, тот же страстный романтизм, что и у Ларисы, исключая разве что ее взрывчатый темперамент. Возможно, это сходство было реальным лишь в пылком воображении Тухачевского, но ему очень нравилось, что Нина Евгеньевна восхищалась образом Рейснер, ее выступлениями в прессе, насыщенными революционной патетикой и затейливой, как у поэтов-символистов, вязью красивых и возвышенных слов.

Тухачевский не раз вспоминал, как он впервые увидел Рейснер на Восточном фронте, на палубе миноносца Волжской флотилии. Она стояла, небрежно держась за поручни, — юная, необыкновенно красивая, вся в белом — сама мечта.

Удивительно, но первыми словами, которые он произнес после того, как она ответила на его приветствие, были:

— Хотите, я открою ваш секрет? Вы очень любите музыку.

Лариса Михайловна не удивилась, будто только и ждала от него этих слов.

— А вы? — В ее вопросе не было и тени кокетства.

— Боготворю Бетховена. Особенно его Девятую симфонию. Как чудо, в возможность которого не верю.

Она озорно рассмеялась.

— А я поклонница музыки, которую принято называть низменной. Люблю шарманки, бродячие оркестры. Обожаю игру таперов в кинотеатрах. А уж сверх того — Бетховена, тут мы с вами сойдемся. Еще — Скрябина.

— А почему вы в белом? — спросил он с улыбкой. — Как чайка!

— Я только что написала письмо маме.

Тухачевский удивленно посмотрел на нее: какая тут может быть связь?

— Нет, я не Нина Заречная, совсем другая, — усмехнулась Лариса. — А вы не пишете матери? Очень плохо, если не пишете. Всякие рассуждения вроде того, что на фронте не до писем, — чушь. Помните, что мать выше Бога. Хотите, я вам прочту?

— Наверное, мне будет неловко. Ведь письмо — частичка души. А все, что в душе, люди стремятся упрятать поглубже.

— Я не такая. Мне очень хочется прочитать именно вам. Здесь ответ на ваш вопрос, почему я в белом.

«Обычное желание литераторов: немедля прочитать то, что только что сочинили, родным, близким и знакомым», — невольно мелькнуло в голове Тухачевского.

Вслух же он сказал:

— В таком случае с радостью послушаю.

— Пройдёмте в каюту. Хотя нет, лучше здесь, на палубе. Чтобы видеть Волгу. Я сейчас принесу.

Рейснер скоро вернулась, держа в длинных тонких пальцах листок бумаги. Задумчиво подержала его перед собой, всматриваясь в написанное, словно искала в нем какой-то затаенный смысл.

— «Помнишь, мама, чайку перед миноносцем в бою? — наконец начала она читать тихо и отстраненно, будто самой себе. — Она все со мной, пролетает, белая, над пропастями. О жизнь, благословенная и великая, превыше всего зашумит над головой кипящий вал революции. Нет лучшей жизни…»

Она внезапно оборвала чтение.

«Письмо матери? — Тухачевского, который и сам был склонен к романтике, все же удивили эти строки. — Наверное, матери важнее узнать не про кипящий вал революции, а о том, каково здоровье дочери, нормально ли она питается, бережет ли себя от простуды и от вражеских пуль. Не письмо, а словно бы патетическая симфония».

— Вы уже, наверное, подумали, что все это слишком красиво. — Она почти угадала его мысли и еще выше подняла гордо посаженную голову. — Представьте, недавно примчалась ко мне мать. Да, да, из Петербурга. На такое способны только матери.

— И жены, — добавил он. — Вспомните декабристок.

— Только матери! — упрямо повторила она. — Жены — это совсем другое. И знаете, что она мне сказала, увидев меня на миноносце среди братишек? Она мне сказала: у тебя хороший период в жизни — буря и натиск. Если выживешь — душа будет переполнена счастьем от неслыханных переживаний. И ты будешь творить. А у вас такая мама?

— У меня мать — простая крестьянка. Но она, наверное, сказала бы мне то же, что и ваша мама. Только революция рождает такие чувства. И все же как ей не страшно за вас? Юная красивая женщина, одна среди матросского экипажа.

— Вот уж не ожидала, что и в вас живет нечто мещанское. Три дня назад во время обстрела затонул один наш корабль. В живых осталось не много. Их подняли на борт миноносца. Вода ледяная, дали спасенным кофе, спирт. Подошла к ним, спросила, как все случилось. Толкнули одного — круглолицый такой, невысокий, сразу видно — не из стеснительных: «Валяй, ты умеешь». Морячок перво-наперво: «А кто вы?» Отвечаю: комиссар флотилии. Рассказал: его и еще одного моряка снесло течением. Выловили белые. Поставили условие: если вплавь доберутся до берега — свободны. Согласились. Прыгнули из шлюпки в воду, поплыли. Вдогонку — выстрелы. Господа офицеры развлекались. Друга убили. А этот морячок хорошо нырял. Всплыл на поверхность у самого берега. — Она сурово сдвинула тонкие брови. — Я подошла к нему и поцеловала в лоб. Кругом заржали. Но я посмотрела на них, сама даже не знаю, что они прочитали в моем взгляде. Наверное, в нем были какие угодно чувства, знаю точно, что только не злость. И все затихли.

— Такой поцелуй выше ордена, — улыбнулся Тухачевский.

— Кстати, парус — он тоже белый, — как бы возвращаясь к тому, о чем ее спрашивал Тухачевский, сказала она, и этим окончательно покорила его: какое же она еще дитя, если с такой радостью играет в символы! — А как созвучны были ваши слова о чайке с моим письмом к маме! — Эти слова она произнесла неожиданно радостно. — Вам не откажешь в прозорливости! Впрочем, что это мы ударились в романтические рассуждения, не пора ли поговорить о делах флотилии? Ведь вы за этим приехали?

— Вот почему я противник назначений женщин на посты, где должен быть мужчина. Женщина отвлекает нас от дел своей красотой.

— Неужто и вы мастер на заезженные комплименты? Впрочем, я, кажется, зарвалась. Вы — командарм, а это выше комиссара флотилии. Слушаю вас и повинуюсь.