Колчак, задумавший грандиозный по своему размаху план эвакуации крупных городов Урала и Сибири, стремившийся вывезти под напором наступавших красных дивизий станки, заводское оборудование, склады с военным имуществом, эвакуировать тыловые учреждения, — не учел многого, и потому план этот, считавшийся вполне реальным, на поверку оказался совершенно невыполнимым.

К тому же Транссибирская магистраль была технически слаба по своей пропускной способности — ведь ежедневно по ней шли два встречных потока эшелонов: на восток отправлялись награбленные колчаковцами ценности, на запад — все то, что ненасытно требовал фронт, — боеприпасы, продовольствие, уголь для паровозных прожорливых топок. Заторы объяснялись еще и тем, что сами пути нередко вздыбливались от взрывов, которые устраивали сибирские партизаны. Не дремали и железнодорожники, сочувствовавшие большевикам: намеренно срывали графики движения поездов, выводили из строя паровозы и вагоны, саботировали подвозку угля. Казалось, и сама природа восстала против адмирала: лютая стужа превращала эшелоны в безжизненную вереницу вагонов, платформ, теплушек и паровозов.

Еще в октябре Колчаку не удалось перебросить по железной дороге снятую с фронта Первую Сибирскую армию генерала Пепеляева. План белых был, казалось бы, прост: окончательно поняв бессмысленность попыток остановить красных на Тоболе, а затем и на Ишиме, колчаковцы решили отказаться от обороны Омска, оставить на фронте лишь две свои армии, а третью, которой командовал Пепеляев, отвести в район Томска — Тайги — Красноярска, чтобы дать ей отдых, пополнить резервами, одеть в зимнее обмундирование и подготовить надежные оборонительные рубежи на важном стратегическом направлении. Предстояло перебросить шестьдесят тысяч человек, а для этого потребовалось множество эшелонов. Они-то, эти эшелоны, и создали заторы и прочно закупорили магистраль. Пришлось срочно выгружаться из теплушек и по пояс в снегу брести на восток под напором красноармейских частей.

Общее военное положение Советской республики осенью 1919 года было тем не менее критическим, если не сказать, трагическим. В конце сентября Деникин овладел Курском и стремительно продвигался к Орлу. Вплотную к Петрограду подступили войска генерала Юденича, они уже находились у Царского Села, Гатчины и Павловска. И если бы не победы на Восточном фронте, и прежде всего, одержанные Тухачевским над войсками Колчака, можно было бы с уверенностью констатировать падение власти Советов в России в самое ближайшее время.

К октябрьскому наступлению готовились обе стороны — и Тухачевский и Колчак. Но поручик Тухачевский перехитрил адмирала: он начал наступление на сутки раньше. После занятия станции Исилькуль наступление красных стало еще стремительнее. Неприятель, как ни пытался, уже был не в силах восстановить свой фронт.

На плечах разбитой Третьей белой армии войска Тухачевского 14 ноября ворвались в Омск. В авангарде наступающих была 27-я дивизия! За месяц наступления части Пятой армии прошли с непрерывными боями свыше шестисот верст, иными словами, по двадцать верст в сутки. Это была рекордная скорость наступления, тем более что на пути наступающих пролегали крупные сибирские реки.

Во время Омской операции было захвачено огромное количество пленных, неисчислимое множество трофеев.

Но главное — жизнь Советской республики была спасена: Колчак так и не смог исполнить свою заветную мечту — соединиться с Деникиным и торжественным маршем войти в Москву.

Колчак сказал Анне Васильевне Тимиревой, что их поезд идет в Иркутск, но ей чудилось, что он идет в неизвестность. Окна вагона были изукрашены морозными узорами, а там, за окнами, в летящем пространстве, — лютый мороз, лютый ветер и лютое солнце.

— А кого вы любили больше всех в детстве? — неожиданно спросил Колчак у Анны Васильевны, испытующе глядя ей в глаза.

— Кого? — Ей был приятен этот вопрос. — Свою бабушку, Анну Илларионовну. Меня и назвали в ее честь. А мы звали ее так трогательно: «бусенька», «буленька». Послушали бы вы, какой у нее был голос! Как запоет: «Ах ты, береза, ты моя береза, все были пьяны, ты одна тверёза»!

— А вы спойте, — тихо попросил Колчак.

— Нет, вы разочаруетесь во мне, — мягко отвела его просьбу Анна Васильевна, чувствуя, что уже вся погружается в благодатные воспоминания. — Как она любила цветы! У нас в саду, в Кисловодске, было целое море роз, и она внушила всем, что их надо поливать только колодезной водой. И представьте, по ее желанию был выкопан колодец на дороге между полустанком Минуткой и Подкумком, чтобы проезжающие могли утолить жажду. А народится внук или внучка, она тут же подносила их к розам, чтобы понюхали, какое это чудо.

— И вы нюхали? — улыбнулся Колчак.

— Наверное. — Ответная улыбка блеснула на ее лице. — Но запаха не помню, я же еще малюткой была. — Она помолчала, припоминая что-то значительное и не решаясь сразу сказать об этом вслух. — А вот запах ландышей — это на всю жизнь.

— Ландышей? — недоуменно переспросил Колчак.

— Забыли? — с легкой укоризной спросила она. — Да, да, тех самых ландышей. Ваших ландышей. — Она старательно и намеренно выделила это слово. — Вы же заказали по телеграфу из Севастополя корзину ландышей. Их вручили мне в день моих именин. Как раз мы собирались ехать с острова Бренде в Петроград через Гельсингфорс. На ледоколе «Ермак». А когда перед поездкой я в Морском собрании открыла свой чемодан, то обнаружила, к своему ужасу, что мои ландыши завяли. Представляете, какой ужас охватил меня? Это было как знак судьбы. Ведь следующим утром я узнала, что в Петрограде революция. Мне стало страшно.

Колчак мягко обнял ее за плечи, и она тихо вздрогнула.

— Если вас охватывает страх, надо идти ему навстречу — тогда не так страшно, — проникновенно сказал он, как говорят это ребенку.

— Вот мы и идем… — завороженно прошептала Анна Васильевна.

— Но вы не досказали мне о своей бабушке, — напомнил он, желая отвлечь ее от мрачных дум.

— Бабушка! — Анна Васильевна словно очнулась. — Она так гордилась своими внуками. Каждому прочила необыкновенное будущее. Внуку говорила: «Ты мой Пушкин».

— А внучке? — стремительно прервал ее Колчак. — Вам-то, вам что она прочила?

— Мне? Меня называла: «Ты моя Патти». Слыхали о такой итальянке?

— Еще бы! — с готовностью отозвался Колчак. — Каждый ее приезд в Россию был настоящей сенсацией. Я даже как-то попал на ее выступление. В тот раз давали «Травиату». Из двух сестер-певиц Патти я конечно же имею в виду прославленную Аделину.

— О, Аделина Патти! Она же пела с семилетнего возраста!

— Позвольте мне вас называть так, как называла бабушка, — «моя Патти»?

— Патти? — изумилась Анна Васильевна совершенно искренне. — Вы хотите так вознести меня? А если я приму это за небезобидную шутку?

— Все равно — отныне вы моя Патти. Аделина Патти!

— Тогда вам следует повторить слова зятя моей бабушки Плеске. У бабушки было тринадцать внуков, и он, смеясь, частенько говорил: «Я спокоен за Россию, тринадцать великих людей ей обеспечено — это внуки Анны Илларионовны».

Колчак рассмеялся. Анна Васильевна уже давно — пожалуй, с первой встречи с ним — не слышала такого беспечного смеха.

— Я ей очень благодарна, своей бабушке, — продолжала Анна Васильевна, все более проникаясь сознанием того, что именно такой разговор — о детстве, о счастливом прошлом — способен хоть немного заглушить тревогу и предчувствие беды в их непредсказуемом настоящем. — Она научила нас любить труд. Была убеждена, что человек должен сажать деревья и копать колодцы. И нам в саду отвела участки, чтобы мы работали.

— Такой бабушкой вы гордитесь по праву, — заметил Колчак.

— Ленивых не терпела. Стоит кому-то из нас залениться, бабушка тут как тут: «Ах ты, Шелковская казачка!»

Колчак удивленно поднял брови.

— Мы-то знали, что сие означает. Нам рассказывали, что во время одного из турецких походов казаки, жившие в станице Шелковской, привезли к себе из Турции пленных турчанок и переженились на них. А те были из гарема, где привыкли бездельничать. Зашел как-то в курень прохожий, попросил воды испить. А хозяйка нежится в постели и говорит: «Вот придет Иван, он тебе подаст». Так что, Александр Васильевич, вы меня не «моя Патти» будете величать, а «Шелковской казачкой».