…Уходя с оперативного доклада в Ставке, я сказал: «Господа, помните, что у вас идет не челябинское наступление, а челябинское преступление»…
…Нокс очень обижен, что после разгрома каппелевского корпуса, одетого в новое, с иголочки, английское обмундирование и снаряжение, перешедшее к красным, тупоумные омские зубоскалы стали называть Каппеля интендантом Красной Армии и сочинили пасквильную грамоту на его имя от Троцкого с благодарностью за хорошее снабжение…
9 августа. Вчера состоялась публичная лекция полковника Котомина, бежавшего из Красной Армии; присутствующие не поняли горечи лектора, указавшего на то, что в комиссарской армии больше порядка и дисциплины, чем у нас, и произвели грандиозный скандал с попыткой избить лектора, одного из идейнейших работников нашего Национального центра; особенно обиделись, когда Котомин отметил, что в Красной Армии пьяный офицер невозможен, ибо его сейчас же застрелит любой комиссар или коммунист; у нас же в Петропавловске идет такое пьянство, что совестно за русскую армию. Сразу же раздались голоса из партера:
— Как вам не стыдно хвалить их! А еще офицер!
— Довольно!
— Поезжайте тогда обратно к большевикам!
Котомин слег, и болезнь унесла его в могилу. Наша армия лишилась в нем хорошего начальника дивизии.
…Колчак… Несчастный, слепой, безвольный адмирал, жаждущий добра и подвига и изображающий куклу власти…
21 августа. За завтраком у адмирала видел юного генерала Косьмина, из недавних поручиков, убежденного сторонника того, чтобы старшие начальники сами ходили с винтовками в штыковые атаки или прикрывали отступление.
Этот абсурд самым прочным образом укрепился на фронте, и им так нафаршировали адмирала, что он сам готов взять винтовку и драться наравне с солдатами; я уверен, что он проклинает омскую работу, которая мешает ему устремиться на фронт и показать тот идеал начальника, который ему рисовали и рисуют; это объясняет его частые поездки на фронт, ибо он боится, чтобы его не упрекнули в отсиживании в тылу.
Вечером адмирал разговорился на политические темы и выказал свою детскую искренность, полное непонимание жизни и исторической обстановки и чистое увлечение мечтой о восстановлении великой и единой России…
…Впервые видел адмирала Колчака перед войсками; впечатления большого он произвести не может; говорить с солдатами он не умеет, стесняется, голос глухой, неотчетливый, фразы слишком ученые, интеллигентные, плохо понятные даже для современного офицерства.
Говорил он на тему, что он такой же солдат, как и все остальные, и что лично для себя он ничего не ищет, а старается выполнить свой долг перед Россией. Он раздал много наград, произвел десятки офицеров и солдат в следующие офицерские чины, привез целый транспорт разных подарков, но сильного впечатления не произвел.
Он не создан для таких парадных встреч; вместе с тем я уверен, что если бы он объехал десятки частей, посидел с солдатами, запросто побеседовал с ними, удовлетворил бы несложные запросы и просьбы, то впечатление осталось бы глубокое и полезное.
26 августа. Неприятно смотреть на висящую в моем кабинете огромную карту, на которой заведующий сводками офицер наносит красными точками пункты и районы восстаний в нашем тылу; эта сыпь делается все гуще и гуще, а вместе с тем все слабее становится надежда справиться с этой болезнью.
…Некоторые казачьи части погрузились в вагоны, забрав с собой жен и обильные запасы водки…
16 сентября. Наступление выдохлось и замерло… Честолюбивые игроки израсходовали все ресурсы, уложили все резервы; то, что начали Лебедев и Сахаров, докончили Дитерихс и Андогский. И если грядущая катастрофа разразится и белое движение, начатое в Сибири полтора года тому назад, окончится полным крахом, то красные окажутся очень неблагодарными, если не поставят благодарственного памятника этим белым генералам и не наградят их заочно всеми красными наградами за деятельную помощь по сокрушению Сибирских армий».
Вересов читал дневник, а Тухачевский, слушая его, то улыбался, то хмурился, то от души хохотал, не перебивая, однако, чтения вопросами и комментариями. Когда же Вересов наконец закрыл тетрадь, Тухачевский сказал:
— Спасибо тебе, Вячеслав, за этого барона. Честное слово, ничто, наверное, не вселило бы в меня большего оптимизма и уверенности в победе над Колчаком, чем этот дневник. А этот Будберг прямо-таки писатель-сатирик. Как он безжалостно хлещет розгами своих же сподвижников, сколько в нем сарказма и яда!
— И злобы, — добавил Вячеслав, радуясь, что доставил Тухачевскому такое удовольствие. — Впрочем, возможно, что-то он преувеличивает, что-то утрирует — от зависти, оттого, что не мог утолить свои честолюбивые амбиции, из-за того, что кто-то его обошел на крутом повороте. А вообще-то надо отдать должное этому барону — человек он, по всему видно, не из робкого десятка, коль не боялся вести эти записи по свежим следам. Интересно, как ему удавалось утаивать свой дневник от посторонних глаз? Да и мог же он предположить, что сии записи попадут в чужие руки, как это, собственно, и произошло. Наткнись кто-нибудь из контрразведчиков на этот компромат — несдобровать бы бедному барону!
— Барон — пешка, — задумчиво отозвался Тухачевский. — Я вот больше думаю о Колчаке. И поверь мне, Вячеслав, порой его просто по-человечески жалко. Какой человек погибает для науки лишь потому, что взялся сейчас не за свое дело! Сколько бы новых земель мог открыть, как бы обогатил человечество новыми знаниями!
16
18 ноября 1918 года адмирал Колчак подписал воззвание, которое тут же перепечатали омские газеты. Кроме того, оно было расклеено на афишных тумбах.
«Всероссийское Временное правительство распалось. Совет министров принял всю полноту власти и передал ее мне, адмиралу Александру Колчаку.
Приняв крест этой власти в исключительно трудных условиях гражданской войны и полного расстройства государственной власти, объявляю, что я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности.
Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевиками и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать свой образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру.
Призываю вас, граждане, к единению, к борьбе с большевизмом, к труду и жертвам.
Верховный правитель адмирал Колчак».
Подписывая это воззвание, Колчак, естественно, не мог и предположить, что вскоре его любимец, чешский генерал Гайда, заканчивая свою непутевую и блестящую карьеру, бросит ему прямо в лицо:
— Да, ваше высокопревосходительство, уметь управлять кораблем — это еще не значит уметь управлять всей Россией.
Казалось, цель достигнута: Колчак оказался на вершине власти. Но радости в душе не было, тоска глодала его, хватала за горло. Он стал еще угрюмее, раздражительнее, то и дело впадал в состояние крайнего нервного напряжения. Речь его порой становилась прерывистой, он проглатывал окончания слов, обрывал, не закончив, фразы, надолго умолкал, наглухо закрыв глаза тяжелыми веками.
Было отчего отчаиваться: Нокс с возмущением рассказывал ему, как русские войска новых формирований, обученные английскими инструкторами, одетые в прекрасные английские мундиры, которые им доставляли прямиком из Манчестера и на которых еще не успели сменить пуговицы, как только высаживались из эшелона и попадали под пулеметный огонь противника, тут же показывали спину и сдавались в плен красным.
Особо досаждал французский генерал Жанен, главнокомандующий союзных войск. Нагловатый и амбициозный, он все время норовил вмешаться в планы русского командования, чтобы подвергнуть их ядовитой критике, и любое поражение на фронте стремился объяснить лишь тем, что не прислушались к его советам. Когда Колчаку докладывали о том, что Жанен сует свой нос куда надо и не надо, адмирал свирепел:
