— Однако вы меня сегодня основательно подкуете в военном деле и сделаете ярым противником кавалерии, — засмеялся Литвинов.

— Да, я, кажется, увлекся, — перевел дыхание Тухачевский. — Но знаете, Максим Максимович, наболело…

— Понимаю вас. И сложность вашего положения. Сталин предпочитает прислушиваться только к Ворошилову. Однако нарком, какой бы наркомат он ни возглавлял, обязан быть стратегом и не утопать в трясине мелких повседневных дел. Ворошилов, на мой дилетантский взгляд, утопает. И тактика гражданской войны — как вериги на его плечах. Кстати, я ведь тоже не стратег. Вот Чичерин был стратег, он умел мыслить глобально. А я все рожаю только из собственного опыта. Возьмите хотя бы поднятую в своё время шумиху вокруг проблемы разоружения. Мне с моим узковатым практическим умишком и то было предельно ясно, что вся эта возня в Лиге наций — не более чем фикция. И у нас были горячие головы, готовые сбросить на свалку все оружие, вплоть до последнего пистолета. Тогда я им зачитал опус Уинстона Черчилля с откровенным названием «Басня о разоружении». Цитатка из оного у меня всегда с собой. Сейчас и вас познакомлю, это любопытно.

И Литвинов извлек из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенный листок плотной бумаги, развернул его и прочел:

— «Однажды все звери в зоологическом саду решили разоружиться и организовали конференцию, которая должна была осуществить это. Открывая конференцию, носорог заявил, что употребление зубов — варварство, которое следует строжайше запретить; рога же, являющиеся в основном оборонительным оружием, конечно, должны быть разрешены. Буйвол, олень, дикобраз заявили, что они будут голосовать вместе с носорогом. Но лев и тигр заняли иную позицию, защищая зубы и даже когти, служащие почетным оружием с незапамятных времен. Льва и тигра поддержали пантера, леопард, пума и племя малых кошек. Затем слово взял медведь. Он предложил, чтобы ни зубы, ни рога никогда более не использовались в драке ни одним зверем; совершенно достаточно, если зверям будет позволено в случае ссоры хорошенько сжать друг друга в объятиях. Кто может возражать против этого? Это так по-братски, это будет великим шагом на пути к миру. Однако всех других зверей очень задело предложение медведя, а индюшка впала даже в панику. Дискуссия стала такой накаленной, и все звери, споря относительно мирных намерений, которые свели их вместе, настолько сосредоточились на мыслях о рогах, зубах и зажимах, что стали поглядывать друг на друга с крайним озлоблением. К счастью, служители сумели успокоить их и развели по клеткам».

В то время как Литвинов весьма комическим тоном зачитывал это сочинение, Тухачевский то и дело хватался от смеха за живот.

— Ну как? — победно вопросил Литвинов. — Точная копия Женевской конференции по разоружению[46], как вам это нравится? С той только разницей, что в мире не оказалось сил, способных сыграть роль служителей.

Литвинов вдруг взглянул на часы.

— Ого! — почти испуганно воскликнул он. — Ну и засиделись же мы! Хватит нам испытывать терпение Нины Евгеньевны! Да и меня, поди, дома заждались. Сейчас буду им телефонировать, разрешите?

— А как бы хотелось еще поговорить, — с сожалением сказал Тухачевский. — Да и с напитками еще не справились. Честное слово, Максим Максимович, я чрезвычайно рад нашей встрече и более близкому знакомству.

— Мои чувства сродни вашим, — откланиваясь, сказал Литвинов. — Что касается беседы, не огорчайтесь. В поезде еще наговоримся. И боюсь, я прожужжу вам все уши своей старческой болтовней.

— Рано же вы записываете себя в старики, — укоризненно заметил Тухачевский.

— Что поделаешь, — как бы виновато произнес Литвинов. — Мне остается одно: завидовать вашей молодости.

Эту фразу услышала и вошедшая к ним Нина Евгеньевна.

— Максим Максимович! — испуганно воскликнула она. — Вы же знаете: зависть — мать всех преступлений.

И Тухачевский в этот миг подумал о том, что эти странные и страшные в своей изначальной сути слова она произносит сегодня уже во второй раз.

Туманным весенним днем полномочный представитель СССР во Франции Владимир Петрович Потемкин встретился с министром обороны Франции, будущим премьером, Эдуардом Даладье. Министр всем своим благоухающим видом выказывал Потемкину полное расположение.

— Господин посол, — Даладье в упор посмотрел на Потемкина, как смотрит доктор на пациента, нуждающегося в точном диагнозе своей болезни, — то, что я вам сейчас сообщу, прошу считать в высшей степени конфиденциальной информацией.

«Мог бы и не предупреждать». — Самолюбие Потемкина, которого министр предупреждал, словно какого-то там приготовишку, было задето, однако он кивнул, выражая полное понимание и готовность выслушать собеседника.

— То, что я вам сообщу, — не слухи. Это нам стало известно из весьма серьезного источника.

Даладье выдержал длительную паузу, чтобы основательно «подогреть» внимание Потемкина, и продолжал вкрадчивым голосом, которым обычно сообщают нечто тайное и загадочное.

— Высшие круги Германии рассчитывают в ближайшее время подготовить в СССР государственный переворот…

Он выразительно поднял густые черные брови, ожидая реакции Потемкина, но тот оставался невозмутимым.

— Переворот планируется осуществить силами враждебных нынешнему советскому строю элементов из высшего командного состава Красной Армии. Весьма симптоматично, что такого же рода сведения получены военным министерством из русских эмигрантских кругов.

«Из эмигрантских кругов, — мысленно усмехнулся Потемкин. — Сказал бы уж прямо: от генерала Скоблина».

Даладье умолк и нетерпеливо ожидал ответных слов Потемкина.

Тот намеренно не спешил высказывать свое мнение, чем крайне удивил Даладье. «Неужели этот русский сфинкс не понимает, насколько серьезно то, что я ему сообщил?» — мелькнуло в голове у министра.

— Господин министр, — наконец неторопливо и в высшей степени спокойно заговорил посол, — я весьма признателен за вашу информацию. Я еще раз имел возможность убедиться в дружественной позиции Франции, Но в то же время не могу не признаться, что испытываю некоторые сомнения насчет данных, полученных вами.

— Но в чем причина ваших сомнений? — эмоционально воскликнул Даладье.

— Причина предельно проста, — все с тем же российским спокойствием ответствовал Потемкин. — Она заключается в недостаточной конкретности полученных вашим ведомством сообщений.

— Понимаю. — Даладье постарался показать, что не разочарован скептицизмом своего собеседника. — Моя информация ставит вас как посла в затруднительное положение. Чтобы передать его в Москву, Сталину или хотя бы Молотову, надо иметь хорошо проверенные данные, а не просто подозрения. Но я знаю вас как человека, обладающего мужеством. Вы же не станете отрицать, что подобного рода заговор, учитывая агрессивность Гитлера, вполне возможен, во всяком случае не исключен. Ведь не секрет, что в Красной Армии есть немало бывших троцкистов, а также лиц, скрытно сочувствующих им. И Троцкий не перестает науськивать их против Сталина.

— Еще раз выражаю вам свою благодарность за вашу откровенность. — Потемкин предпочел не ввязываться в диалог на столь щекотливую тему. — Я очень ценю наши дружеские отношения. Постараюсь быть и вам столь же полезным.

Вернувшись в посольство, Потемкин, не теряя времени, продиктовал телеграмму в Москву, в которой сообщал о состоявшейся беседе. Шифровка была адресована Сталину, Молотову и Литвинову. «Чем черт не шутит, возможно, все, что рассказал Даладье, — правда, лучше перебдеть, чем недобдеть». Он поймал себя на мысли о том, что не может терпеть этого «перебдеть-недобдеть», укоренившегося в лексиконе наркоминдельских чиновников, и тем не менее сейчас прибегает к этому дурацкому словосочетанию.

«Разумеется, французы панически боятся нашего возможного сближения с Германией, — размышлял Потемкин. — И конечно же Даладье печется и о себе самом, надеясь, что своей информацией усилит наше доверие к нему».