— Дорогой Климент Ефремович. — Ягода даже сам почувствовал, что перебрал патоки в своем Голосе, но тут же успокоил себя: в таких делах лучше перебор, чем недобор. — Для нас, чекистов, любое время суток — рабочее. А самое лихое время для работы — ночь, да чем темнее, тем предпочтительнее, — хихикнул он. — Как в той песне: «Ой ты, ноченька, ночка темная!»

— Да ты скоро стихи про свою работу слагать начнешь, — поддержал шутливый настрой разговора Ворошилов. — Глядишь, еще и Есенина переплюнешь. Или самого Пушкина.

— Польщен, весьма польщен, Климент Ефремович, столь высокой оценкой моих скромных способностей, — сделав вид, что возрадовался словам Ворошилова, благодарно воскликнул Ягода. — Только не переоцените, а то так и зазнаться недолго.

— Зазнаваться нам товарищ Сталин не позволит, — нравоучительно произнес Ворошилов. — Впрочем, я думаю, ты позвонил мне не для того, чтобы стихи декламировать или песни петь, мы их лучше с тобой за хорошо накрытым столом пропоем, — перешел он на деловой тон.

— Вы, Климент Ефремович, как всегда, правильно уловили, это же прямое попадание в десятку, как это у вас всегда отменно получается в тире. — Ягода прекрасно знал, что для Ворошилова нет лучшей похвалы, чем назвать его лучшим стрелком, и потому не упустил случая польстить наркому. — Тут у меня этой ночью одна мыслишка родилась. Может, она, эта мыслишка, в чем-то и сумасбродная, но в нашем крутом деле не приведи Господь ошибиться. Ходим, как вы лучше меня знаете, по тонкому льду.

— Да ты конкретнее, — мягко прервал его Ворошилов. — А то у меня времени в обрез, в приемной уже посетители небось маются.

— Хорошо, хорошо, я всемерно вас понял, не стану распространяться, — поспешно заговорил Ягода. — Выскажу только свою нижайшую просьбу, причем предельно кратко. Она из моих ночных размышлений вытекает. Тут мне одну весточку сорока на хвосте принесла. Весточка-то крайне занятная, Климент Ефремович. И подумалось мне, что эта весточка и до ваших ушей всенепременно дойдет, минуя меня. Так уж лучше я вам об этом сам доложу, дорогой Климент Ефремович.

— Что там еще за весточка? — Ворошилов почти выкрикнул этот вопрос, настолько Ягода накалил его любопытство, намеренно затягивая разговор.

— Весточка весьма занятная, — еще многозначительнее и загадочнее произнес Ягода. — И касается она новых похождений вашего знаменитого заместителя, победителя Колчака, покорителя Сибири и полководца, бежавшего быстрее лани от стен Варшавы.

— Опять Тухачевский? — Радость даже помимо его воли звучно прорвалась в голосе Ворошилова. — И что он там опять вытворил?

— Снова по бабской части, Климент Ефремович. Интимная связь с дочерью известного вам бывшего генерала Тугаринова, — охотно и со смаком разъяснил Ягода. — Место происшествия — дача в Петровско-Разумовском, время происшествия — февраль, аккурат в День Красной Армии. Какое кощунство — таким вот образом отмечать наши великие исторические даты! Удивляюсь еще, как эта дача не развалилась от любовного шторма. Впрочем, одновременно и радуюсь — как-никак, а дачка-то — государственная собственность!

— Да ты не просто поэт, ты еще и живописец! — восхитился Ворошилов. — Только прошу тебя, не продолжай, после твоих сочинений я работать не смогу, дурь в башку полезет. Я уже и так представил себе эту ночную оргию во всех деталях. Великий мастер мой зам на такие операции! Стратег! Чертовщина какая-то получается: покуда мы здесь денно и нощно думаем об укреплении обороны страны, эти стратеги-бабники устраивают себе веселую житуху. Не выйдет! — вдруг уже обозленно воскликнул Ворошилов. — Не выйдет, мы их возьмем за жабры, положим их яйца на наковальню! А молот — в твоих мозолистых руках, неусыпный ты наш страж, Генрих!

— Вот тут-то и выслушайте, дорогой Климент Ефремович, мою просьбицу, — почти униженно попросил Ягода. — Понимаю, ох как понимаю ваше возмущение, ваше негодование, ваш праведный гнев! Но ради Бога, не принимайте пока что никаких мер к этому неисправимому жизнелюбу! Сделайте вид, что знать не знаете и слыхом не слыхивали, даже если кто-то будет вам в уши жужжать самым настырнейшим образом. — Ягода сделал паузу и, отдышавшись, добавил: — Умоляю вас, это в интересах дела. Иначе все сорвется, прошу меня правильно понять. Пусть болтают, пусть судачат, пусть захлебываются от злословия — слух он и останется слухом, пока не превратится в официальный факт. Вы же, Климент Ефремович, прекрасно знаете нашу специфику — главное, чтобы особая папочка фактиками пополнялась, разбухала, в объеме зело прибавляла, а откроем эту папочку мы с вами в наиболее подходящий момент.

— Ты там небось и на меня особую папочку завел? — не сумел сдержать себя Ворошилов.

— Боже упаси, Климент Ефремович! — Искренность фейерверком взвихрилась в словах Ягоды. — Вы же член Политбюро, как можно, вы — лицо абсолютно неприкосновенное.

— И на том спасибо, — пробурчал Ворошилов, не поверив, впрочем, ни единому слову Ягоды. — А что касается любимчика женщин — тебе и карты в руки. Желаю новых успехов, впрочем, ты у нас всегда на коне. А вообще-то надо повстречаться, поговорить обстоятельно. Телефон — он и есть телефон. Я живую речь люблю, чтоб глаза в глаза.

Положив трубку, Ворошилов тут же загорелся озарившей его мыслью.

«Немедля надо доложить об этом разговоре Хозяину. Начхать мне с высокой колокольни на твои нижайшие просьбицы, филер всесоюзного масштаба! Доложить, пока этот всезнайка не доложил! Впрочем, уже наверняка сбегал к Хозяину, сбегал!»

Декабрьская ночь принесла в столицу трескучий мороз. За окнами все что-то потрескивало, похрустывало, постанывало, но Сталин не прислушивался к этим звукам, углубившись в чтение очередного номера «Правды». Его привлек материал с интригующим заголовком «О сатирическом рассказе А. Платонова «Усомнившийся Макар».

Статья была написана небезызвестным Леопольдом Авербахом, генеральным секретарем Российской Ассоциации пролетарских писателей (РАПП) и редактором журнала «На литературном посту», спускавшим своры собак на любого писателя, позволившего себе хоть на миллиметр отклониться от постулатов пролетарской литературы, и тут же отдававшим провинившегося на растерзание псам от критики.

Автор обильно цитировал писателя Андрея Платонова, и приводимые им выдержки вызывали у Сталина гораздо более пристальный интерес, чем сама статья. Одну, по его мнению наиболее примечательную, Сталин выделил особо. В ней шла речь о Макаре:

«Страдание его перешло в сновидение: он увидел во сне гору, или возвышенность, и на той горе стоял научный человек… человек тот стоял и молчал, не видя горюющего Макара и думая лишь о целостном масштабе, но не о частном Макаре. Лицо ученого человека было освещено заревом дальней массовой жизни, что расстилалась под ним вдалеке, а глаза были страшны и мертвы от нахождения на высоте и слишком далекого взора».

Вторую цитату Сталин прочитал не менее придирчиво:

«…Я не хочу жизни в прихожей будущего дворца. Моя жизнь здесь сегодня… Мы мчимся своими помыслами к какому-то неведомому финишу, урезая себя в праве на сегодняшний день».

В третий раз перечитывая первую цитату, Сталин от неожиданности вздрогнул и помрачнел: в научном человеке он вдруг узнал самого себя! Конечно, этот хитроумный Платонов, видимо закоренелый антисоветчик, не назвал фамилии научного человека. Еще бы, он заранее учуял, что за конкретную фамилию могут запросто поставить к стенке. А все эти антисоветчики очень любят клеветать на Советскую власть, но как же они не любят умирать! С другой стороны, хитроумность автора была еще более изощренна, так как любой читатель, будь он абсолютно круглым дураком, сразу же уразумеет, о ком идет речь. Конечно о вожде, о Сталине, который стоит на вершине государственной горы, бесплодно вглядывается в фантастически далекие, иллюзорные дали и думает о всем человечестве, но никак не об отдельном человеке с его радостями, горестями и мечтами.