Сейчас Ежов открыл первую папку и не без удовольствия прочитал, а вернее, перечитал донесение агента Овсянникова, помеченное декабрем 1925 года:
«В настоящее время среди кадрового офицерства и генералитета наиболее выявились два течения: монархическое и бонапартистское, концентрация которого происходит вокруг М. Н. Тухачевского».
«Концентрация!» — фыркнул Ежов. «Концентрацию» к делу не подошьешь. Хорошо еще, что назвал фамилии. Негусто, однако!
Каменев Сергей Сергеевич, например, — ну и фрукт! Мужику за пятьдесят, а туда же! И что общего он нашел с этим Тухачевским, они же на Восточном, а потом и на Западном фронте нередко были на ножах. И какие посты мужик занимал! Главнокомандующий вооруженных сил республики, начальник штаба РККА, заместитель наркома по военным и морским делам! А Вацетис! Командарм второго ранга, в царской армии — полковник, вместе с полком перешел к большевикам, по заданию Ленина руководил подавлением мятежа левых эсеров в Москве, по существу, самолично из разрозненных отрядов сколотил Восточный фронт, дослужился до главкома вооруженных сил республики, да, да, первый советский главком. Эх, Иоаким Иоакимович, а точнее, Юкумс по-латышски, куда тебя черт понес!
Теперь вот еще и Бонч-Бруевич Михаил Дмитриевич, забубенная голова, генерал-лейтенант при царе, пропахал Первую мировую, доктор военных и технических наук. Протирал бы штаны в своем кресле да чирикал бы байки по военной истории. Так он со своими усами в новейшую историю лезет! А в новейшей истории все решает «товарищ маузер».
Кто там еще? Снесарев Андрей Евгеньевич. Этот — великий интеллектуал, не чета тебе, Николай Иванович. Этот четырнадцатью языками владеет, и как это только возможно? Язык же свой основной к чертовой бабушке сломаешь! А сколько поездил по белу свету! И в Индию его занесло, и в Афганистане потопал, и по Тибету полазил. Надо же, какой непоседа! Фронтовик, проявил себя и в Первой мировой, и в гражданской. Академию Генштаба возглавлял. Восходил бы на свою кафедру и читал бы свои проповеди. Так нет, на эшафот норовит взойти.
Теперь еще Свечин Александр Андреевич, историк. Аж с восемнадцатого года профессор Академии Генштаба, сколько научных трактатов успел накатать! Вот совсем недавно книженцию о Клаузевице издал. Тебе-то, Николай Иванович, хоть что-то известно об этом прусском генералишке? Ни черта не известно. А надо бы ознакомиться, не зря же сам Хозяин как-то довольно лестно отзывался об этом треклятом Клаузевице, ну и фамилия, без хорошей рюмахи и не выговоришь.
Ежов нажал кнопку звонка. В дверях тотчас же возник помощник — едва ли не двойник самого Николая Ивановича: нарком, как и Сталин, не терпел высоких людей, тайно и зло завидовал им.
— Справку о Клаузевице! — распорядился Ежов. — Срок — пятнадцать минут!
— Слушаюсь, Николай Иванович! — бабьим голосом отозвался помощник. — Позвольте напомнить вам, у вас в книжном шкафу имеются его основные сочинения: «О войне», два тома, «Итальянский поход Наполеона Бонапарта»…
— Справку! — рявкнул Ежов. — Ты подумал своей дурной башкой, есть у наркома время читать твоего поганого Клаузевица? Пусть его Тухачевский и иже с ним читают!
Помощник безмолвно исчез и ровно через пятнадцать минут положил на стол Ежову листок бумаги с текстом, отпечатанным на машинке.
Ежов стремительно пробежал текст: у него не хватало терпения вчитываться и вдумываться в каждую строку.
«Карл Филипп фон Клаузевиц, родился 1 июня 1780 года, умер 16 ноября 1831 года».
Ежов, верный своей привычке, хотя и не без труда, подсчитал, сколько лет прожил Клаузевиц. Выходило, что пятьдесят один год. «А тебе сейчас, Николай Иванович, сорок один. Выходит, если прожить тебе столько, сколько довелось Клаузевицу, то еще целый десяток лет. За эти десять годков сколько еще врагов народа отправишь на тот свет?» Эта странная мысль тем не менее привела Ежова в умиротворенное и даже благодушное состояние. Он заставил себя просмотреть справку до конца: кто знает, затеет как-нибудь еще Хозяин разговор об этом Клаузевице, вот и покажешь, что и ты не лыком шит.
«В феврале 1812 года, — указывалось далее в справке, — составил программу национального освобождения Германии под названием «Три символа веры», где провозглашал идею народной войны в союзе с Россией против французских захватчиков. В мае перешел на службу в русскую армию».
«Надо же! — искренне удивился Ежов. — Он даже был квартирмейстером кавалерийского корпуса Палена, затем Уварова, участвовал в сражениях под Островно, Смоленском, Бородином!»
Он тут же подумал о том, что понятия не имеет ни о Палене, ни об Уварове и понятия не имеет о таком мудреном звании, как «квартирмейстер». Ну и пусть, не поручать же помощнику готовить новую справку.
«Клаузевиц, — читал он далее, — изучил свыше ста тридцати войн и походов, происходивших с 1566-го по 1815 год. Главным трудом Клаузевица является исследование «О войне». Основная мысль труда: война есть орудие политики… ведение войны в своих главных очертаниях есть сама политика, сменившая перо на меч…»
«Сменившая перо на меч!» — вот это лихо сказанул! Вот это-то и надобно запомнить и при случае ввернуть у Хозяина. То-то удивится! Ну и пусть себе удивляется: товарищ Ежов тоже кое в чем кумекает, товарищу Ежову не чужды знания, товарищ Ежов, как и всякий самородок, занимается самообразованием. Конечно, до Клаузевица ему далеко, да ведь не Клаузевиц, а товарищ Ежов вкалывал на заводе, когда ему едва четырнадцать исполнилось. Не довелось товарищу Ежову быть юнкером, как господину Клаузевицу, да оно и чудненько: сейчас не юнкера в моде, сейчас в моде питерские рабочие, именно такие, как товарищ Ежов».
Он внезапно оборвал ход своих мыслей, нервно отбросил в сторону справку о Клаузевице: подумаешь, изучил сто тридцать войн и походов, а вот смог бы он, как товарищ Ежов, изучить хотя бы сто уголовных дел на врагов народа? Небось кишка тонка! Да, а как у тебя в голове возник этот прусский генералишка, в связи с чем? Ах да, из-за этого самого Свечина. Кстати, что это все теоретики как мухи на мед липнут к Тухачевскому? Вот это надобно разгадать!
Взор Ежова вновь возвратился к досье Тухачевского, его особенно заинтересовали показания Какурина.
«Еще один историк, — с неприязнью подумал Ежов. — Ну писаки, ну щелкоперы! Тридцать научных работ накропал, подлюга, а теперь вот изволь заниматься тобой. Но ты, тезка мой, Николай Евгеньевич, кадр для НКВД ценнейший: уж кому, как не тебе, знать своего дружка Тухачевского, вместе на Западном фронте чуть не до Варшавы дотопали, вместе потом и драпали, вместе антоновцев на Тамбовщине распинали, вместе в Академии вредоносные идейки протаскивали. А труд-то свой как обозначил: «Как сражалась революция». Замаскировался под революцию, вражина!»
Еще пять лет назад этот же самый Какурин показывал на допросе:
«В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки. В Ленинграде собирались у Тухачевского. Лидером всех этих собраний был Тухачевский. Другие участники: я, Колесинский, Эстрейхер, Гай, Никонов, Чусов, Ветлин, Кауфельдт. В момент и после XVI съезда было уточнено решение сидеть и выжидать, организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК. Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции как цели развязывания правого уклона и перехода на новую, высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон. В дни 7–8 июля у Тухачевского последовали встречи и беседы вышеупомянутых лиц и сделаны были последние решающие установки, то есть ждать, организуясь».
Какурин показывал, что заговорщицкая организация Тухачевского возникла еще до 1930 года, что Тухачевский люто ненавидит Ворошилова, негативно отзывается о методах руководства Сталина военным строительством, о том, что вокруг Тухачевского собираются очень большие и влиятельные люди из военной верхушки, прославляющие командарма как великого полководца, которому в армии нет равных.
