Тухачевский, как ни старался сдержать себя, рассмеялся.
— Кавалерия, Семен Михайлович, в современных условиях действовать, как в гражданскую войну, не может. Представьте, на нее идет сразу полторы сотни самолетов. А конница сосредоточена на пятачке. И останутся от этой славной конницы только копыта.
— Слыхали мы сказки про белого бычка! — фыркнул Буденный. — Надо голову на плечах иметь, умело применять конницу, тогда ей никакой аэроплан не страшен.
— Я хочу подчеркнуть, — поспешил вмешаться Ворошилов, — что мы вовсе не списываем кавалерию. Ее у нас много, и она еще покажет себя. Но надо выработать тактику применения кавалерии в комбинированном бою. Я не знаю, может быть, даже возникнут такие моменты, когда кавалерию просто невозможно будет втягивать в бой, поскольку сплошь пойдут танки, а сверху тебя, Семен Михайлович, будут донимать бомбами, поливать химией и огнем. Кстати, о химии. Я получил записку из ВСНХ о состоянии нашей противохимической защиты. Плохи дела, из рук вон плохи. Вы, товарищ Тухачевский, читали эту записку. Правда все это или нет?
— Читал. Откровенно говоря, в этой области хвастаться нечем.
— Да там черным по белому написано, что у нас неблагополучно.
— Кое в чем краски сгущены.
— Даже если сгущены, все равно плохо. А что сие означает? Сие означает, товарищ замнаркома, что мы должны держать ответ перед правительством, перед ЦК и сами перед собой. Нельзя допустить, чтобы наша армия осталась в этой области безоружной.
— Безусловно, Климент Ефремович. Полностью разделяю ваше мнение. — Тухачевский сразу понял, что слова Ворошилова «мы должны держать ответ» означают лишь то, что ответ предстоит держать именно ему, Тухачевскому, хотя нарком и применил местоимение «мы».
— Мненье — это не именье, потерять его не страшно, — криво усмехнулся Ворошилов.
— Разрешите продолжать? — выдержав паузу, спросил Тухачевский. Ворошилов кивнул ему в знак согласия. — Я убежден: для того, чтобы дела с моторизацией и механизацией армии пошли с ускорением, необходим переворот прежде всего в наших головах. — Эти слова он произнес с заметной горячностью. — Нас все еще цепко сковывает гипноз сражений гражданской войны. Мы все еще в плену «особенной» маневренности нашей армии, безудержно верим в то, что способны воевать и легко добывать победу, даже если враг во много крат превосходит нас в технике и вооружении. Сколько раз с трибун наших совещаний мы слышали, что для подготовки бойца Красной Армии можно израсходовать значительно меньше артиллерийских снарядов, чем для подготовки солдата капиталистической армии, ибо боевой дух первого несравнимо превосходит боевой дух второго. Ораторы, вещающие столь победоносно, больше предаются иллюзиям, чем реалиям. Однако сплошь и рядом им удавалось таким образом, точнее, таким нехитрым приемом так наэлектризовать аудиторию, что вслед их речам гремели долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию.
— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Ворошилов.
— Только то, — еще более решительно продолжал Тухачевский, — что самовлюбленность и фанатизм в условиях современной войны могут повлечь за собой громадные, ничем не оправданные потери и привести к крупнейшим неудачам.
— А не пахнет ли это излишней переоценкой техники? — Тон Ворошилова был суровым. — Мы что, уже начисто позабыли, как с винтовкой на троих, в лаптях и с пустым брюхом чехвостили Антанту, колчаков, Деникиных, Врангелей и прочую нечисть, хоть она и шла на нас с танками и самолетами? Или нам память отшибло? А уж теперь и подавно расчехвостим! Мы будем воевать малой кровью, — вызывая ответный энтузиазм у своих приверженцев, все сильнее заводился Ворошилов. — Не надо нас пугать, мы не из слабонервных!
«Он весь в прошлом, — с горечью отметил про себя Тухачевский. — Револьвер затмил ему и танки, и самолеты, и новые средства борьбы. Приедет в полк и первым делом — в тир, показать, какой он меткий стрелок».
— Однако товарищ Сталин учит нас, что не следует и преуменьшать грозящую нам опасность, — повернул в другую сторону Ворошилов. — История благоволит к нам. Уже на протяжении полутора десятка лет, может, и более, она, история, если не в особо приятельских отношениях с нами, то, во всяком случае, повернута к нам лицом. А мы, не в обиду будь сказано, воротим свою физиономию в сторону. И это вместо того, чтобы полностью использовать предоставленные нам благоприятные условия. Мы уже многие годы работаем в мирной обстановке. Однако кто возьмет на себя риск сказать, до какого времени эти благоприятные условия будут нам сопутствовать?
И тут на весь зал прозвучал голос Тухачевского:
— Самое большее — до сорокового — сорок первого годов!
Ворошилов вскинул на него скуластое лицо, нервно усмехнулся:
— Вот уже среди нас и объявились пророки! — Он немного помолчал, прислушиваясь к тому, как на его слова реагирует зал. — Не будем гадать на кофейной гуще! Мудрая политика, которую проводит наш любимый вождь и учитель товарищ Сталин, не даст вовлечь Советский Союз в военный конфликт. Это надо крепко зарубить у себя на носу всяким сомневающимся паникерам и нытикам.
Насмешка, прозвучавшая из уст Ворошилова в адрес Тухачевского, была воспринята в зале по-разному. Одни откровенно загоготали, одобряя сатирический выпад наркома против своего зама, возомнившего себя слишком уж умным и дальновидным, другие ощутили в этом явную грубость и стремление Ворошилова не просто унизить Тухачевского, но и указать ему его место.
— Нельзя, конечно, сбрасывать со счетов, что в любой момент эта капризная дама — история может вздумать проверить нас и на полях сражений. — Ворошилов умел артистически юлить, стремясь быть одновременно и в одном лагере, и в другом — на всякий случай, опасаясь, что его, высказывания перед этим могут принять за явное шапкозакидательство. — Мы вступили только в первый класс овладения техникой. Возьмите тот же револьвер, над которым кое-кто потешается. А зря. Он может ох как пригодиться! Разве исключено, что любой командир, вплоть до командарма, а то и комфронтом, будет вынужден выхватить его из кобуры и с ним, сердечным, занять место впереди цепи своих бойцов и повести их в победоносную атаку? А могут быть и такие ситуации, когда револьвер пригодится для того, чтобы, не желая попадать во вражеский плен, пустить себе пулю в лоб. И не надо смеяться над товарищем Ворошиловым, утверждая, что он, мол, потому и прославляет револьвер, что сам метко стреляет. А ведь кое-кого из присутствующих месяцами в тир не загонишь. Прямо беда с нашей обломовщиной! Товарищ Сталин уже не раз у меня спрашивал: «Какой, Клим, у тебя командный состав?» И я всегда отвечал: командный состав у меня отличный. А про себя думал, что если мы не покончим с обломовщиной, то через год он станет хуже, через два еще хуже, если не будет расти вместе со своей страной.
Ворошилов еще долго и увлеченно говорил в том же духе, возбудив себя до предела, и потому сейчас сумрачное, со сжатыми губами лицо Тухачевского виделось ему как бы в легкой дымке. И все же по этому лицу, по глазам Ворошилов понял, что Тухачевский не отступит от своих убеждений. И почему-то именно в этот момент в разгоряченном мозгу Ворошилова пронеслось воспоминание о тех днях, когда после смерти Фрунзе решался вопрос о том, кого назначить на пост наркома обороны. Еще тогда один из близких друзей Ворошилова доверительно сообщил ему, что Тухачевский в дни похорон Фрунзе встречался с делегацией Западного военного округа в салон-вагоне, стоявшем на запасном пути на Белорусском вокзале. За «чаем» шел оживленный разговор. Добрыми словами поминали Фрунзе, его героизм в гражданской войне, умение стратегически мыслить, его гигантскую работу по реорганизации армии, разработке уставов, переходу на единоначалие. Говорили о том, как он умело боролся с трудностями, сплачивал армию, бережно и уважительно относился к кадрам. И естественно, зашел разговор о том, кто сменит его на посту наркомвоенмора. И Тухачевский открыто, не опасаясь возможной интерпретации своего мнения, сказал:
