Тухачевский всплеснул руками:

— Так это же те самые слова, которые вы «влепили» мне в первый же момент нашего знакомства!

— И все же не думайте обо мне как о человеке, который изъясняется только с помощью цитат! — Когда Зинаида Аркадьевна просила о чем-нибудь, она становилась похожа на юную девочку, допустившую шалость. — Однако не будем об этом. Я не знаю, как вас и благодарить за Бетховена.

— И представьте, он говорил о себе: «Я всего лишь несчастливец!»

— Его можно понять. Глухота исковеркала ему жизнь. Чего стоят десятки его разговорных тетрадей! Поставьте себя на его место. Уверена, что вам не захотелось бы жить, а уж сочинять музыку тем более.

— А не выпить ли нам по рюмочке коньяку в его честь?

То, что говорила Зинаида Аркадьевна, повергло его в грусть.

— Охотно. — Она одарила его сияющей улыбкой.

Тухачевский изящно разлил коньяк в маленькие рюмки, схожие с пузатенькими бочонками. На них затейливой золотой вязью была изображена монограмма Наполеона.

— У вас, кажется, два любимца — Бетховен и Наполеон? — осведомилась Зинаида Аркадьевна.

— Все великие люди — мои кумиры, — дипломатично ответил Тухачевский.

Зинаида Аркадьевна маленькими глотками смаковала коньяк.

— Господи, и коньяк — тоже «Наполеон», — всмотревшись в этикетку на бутылке, воскликнула она. — Наполеон… — Она устремила мечтательный взгляд в Тухачевского. — Я убеждена, что вы — под стать Наполеону.

— Вы опять за свое, — попытался остановить ее Тухачевский.

— Только не старайтесь заткнуть мне рот! — почти дерзко сверкнула она глазами. — Неужели вам не известно, что в высших военных кругах вам приклеили ярлык Наполеона? Или вы глухи, как Бетховен? Или не читаете зарубежную прессу? Там — в Германии, во Франции, даже в Америке — ваше имя склоняют вместе с именем Бонапарта. Потому-то я и намекала об опасности, которая вам угрожает. Повторюсь, не боясь прослыть назойливой, что вам надо остерегаться.

— Нет в мире человека, который заставил бы меня бояться, — запальчиво воскликнул Тухачевский: выпитый коньяк уже начинал действовать, и он потерял осторожность.

— Я всецело верю вам. — Тон ее был прозрачно искренним. — Но вы забываете, что у нас есть человек, который способен вселить страх даже в самого Наполеона.

— И кто же он? — Задавая этот вопрос, Тухачевский прекрасно знал ответ, но ему хотелось, чтобы это имя произнесла первой его собеседница.

— Вы знаете его лучше, чем я, — принимая игру, ответила Зинаида Аркадьевна. — Надеюсь, вам знаком товарищ Сталин?

— И даже Сталин не заставит меня дрожать от страха! — Задетое самолюбие Тухачевского требовало незамедлительного выхода.

— Дай Бог, чтобы ни одна из множества пуль, которые направлены на вас, не достигли цели. — Глаза Зинаиды Аркадьевны даже увлажнились. — Этого я не переживу.

Весь день они провели на даче, а когда высокое иссиня-черное небо высветили, звезды, Зинаида Аркадьевна стала прощаться. Они расцеловались, и Тухачевскому вдруг почудилось, что он знает эту женщину уже тысячу лет и в то же время совершенно не знает ее.

— Я надеюсь, что это не последняя наша встреча? — опасаясь, что она скажет обратное, спросил он.

— На это хотела бы надеяться и я, — просто, без всякого кокетства ответила она.

— Но где прикажете мне искать вас? Москва — город большой, целое государство.

— Вот моя визитка. — Она протянула ему плотный листок бумаги. — До свидания.

Тухачевский бережно усадил ее на заднее сиденье машины и велел шоферу отвезти ее туда, куда она скажет. И тут же вручил ей букет цветов, которые принес садовник из оранжереи.

— Цветы! Какое чудо! — обрадовалась она, как ребенок радуется игрушке. — И как вы угадали мое желание?

Проводив ее, Тухачевский долго смотрел на звездное небо.

Звезды были тусклые, безжизненные, не мигали.

«Хорошо, что это осталось позади. Как и вся прошлая жизнь», — грустно подумал он, ощущая, как его грусть странно и удивительно перебивает чувство радости, будто он избавился от чего-то неприятного и даже опасного.

«Да, все пройдет, все проходит», — пришла ему в голову незатейливая житейская мудрость, и вдруг острой болью в сердце отозвалось внезапное воспоминание о Нине Евгеньевне. «Как она там, в Кисловодске? Может, видит оттуда, что ты вытворяешь здесь? — Угрызения совести вновь проснулись в нем. — Нет, конечно, не видит, но чувствует, конечно же чувствует, не может не чувствовать».

Он возвратился в дом и тут же, ощутив нечеловеческую усталость, повалился на диван. Перед глазами то и дело возникал желанный и пугающий облик Зинаиды Аркадьевны.

«Странная женщина… Загадочная женщина… — почему-то с тревогой подумал он. — И кажется, очень коварная…»

Он никак не мог объяснить себе, почему вдруг приписал ей коварство, и потому эта мысль назойливо осаждала его, вызывая неприятный озноб.

«И зря ты так откровенно сказал ей, что не боишься даже Сталина, — пожалел он о своих словах. — Не следовало этого говорить. Впрочем, в тебе, как это ни странно, проявляется совсем не свойственная твоему характеру черта — малодушие, едва ли не трусость. Стыдно, товарищ Тухачевский!»

И тут же, вспомнив о визитке, извлек ее из кармана. На ней типографским шрифтом стояло: «Тугаринова Зинаида Аркадьевна». И телефон.

«Тугаринова! — Он был ошеломлен. — Неужели дочь того самого Тугаринова? Или однофамилица?»

«Тот самый» Тугаринов был комбригом, преподавателем Военной академии, вместе с которым Тухачевскому довелось работать. Бывший царский генерал, преподаватель инженерного дела, доктор наук.

Вот так штука! Тухачевского охватило волнение: ему очень не хотелось, чтобы его пути вот так неожиданно перехлестнулись с семейством Тугариновых. Но ничего уже нельзя было исправить или изменить.

«Пусть это будет первая и последняя встреча», — решил он, подспудно чувствуя, что не сможет устоять и сдержать этот зарок.

И снова перед глазами возникло печальное, полное укоризны лицо Нины Евгеньевны. Чем дольше она, не мигая, смотрела на него, тем более он чувствовал себя человеком, совершившим самое страшное преступление перед своей и ее совестью, преступление, которое уже невозможно было ничем искупить.

«Боже мой, как редко я дарил ей цветы, моей Нине!» Эта мысль заставила его ужаснуться и возненавидеть самого себя…

Однажды, уже летом, в кабинете Тухачевского раздался звонок. Звонили не по правительственной связи, а по городскому телефону. Тухачевский снял трубку, думая, что звонит жена, но тут же с неприятным чувством узнал голос Тугариновой.

— Здравствуйте, Михаил Николаевич! — пропела она в трубку. — Ради Бога, извините, что я вторгаюсь в ваш служебный кабинет. Но не все же вам заниматься делами, так вы напрочь забудете, что на свете, оказывается, есть красивые женщины, которые изнывают от желания оказаться в ваших объятиях.

Дослушав эту восхитительную фразу, ласкающую его слух, Тухачевский все же поморщился: черт побери, эта женщина, кажется, запамятовала, что телефоны прослушиваются! И все же ответил ей любезно и приветливо:

— В мире нет ничего прекраснее, чем иметь возможность слышать такие слова от женщины, я имею в виду вас. Я повторюсь, но все же вновь скажу о вас как о мимолетном виденье и как о гении чистой красоты.

— Помните крылатую фразу? — отозвалась Тугаринова. — «Увидеть Париж и умереть». Я бы ее переиначила: «Услышать эти ваши слова и умереть».

— А вот это уж совсем ни к чему! Нам надо жить долго!

— Вашими бы устами да мед пить. Вы меня не разыскивали?

— Разыскивал, но безуспешно.

— Это неудивительно. Я долго была в отъезде. А знаете, почему я вам позвонила? Изнываю от нетерпения сообщить вам потрясающую новость. Угадайте какую!

— Даже провидец не смог бы угадать. Надеюсь, вы не оставите меня мучиться в догадках.

— Ни в коем случае! Так слушайте внимательно: с сегодняшнего дня я и ваша очаровательная Нина Евгеньевна, можно сказать, подружились. Да, да, не верите? Она вам сама расскажет! Мы просто очарованы друг дружкой!