Сейчас перед Тухачевским сидела совершенно другая, будто вовсе незнакомая ему женщина — совершенно не та, которую он видел и знал в постели. Она поражала своей светлой наивностью, была мечтательна, красива скромной и таинственной женской красотой, на которую хотелось молиться. Кроме того, она была умна, и чудилось, что в ее лексиконе ни за что на свете не возникнут те страшные, грубые и бесстыжие слова, которые она с бешеной энергией и страстью выкрикивала только что на ложе любви.

А в Девятой симфонии, не переставая звучавшей с пластинки, уже прорвался, исторгая ответный стон из души, человеческий голос:

— Шиллер! — тут же воскликнула Зинаида Аркадьевна, явно стараясь опередить своего собеседника.

— Тише, послушаем, — умоляюще попросил Тухачевский. — Сейчас финал.

И тут зазвучал страстный призыв:

Они помолчали, застыв в немом изумлении, все еще не в силах освободиться от чарующей и всесильной музыки.

— В сущности, мы с вами следовали этому призыву, и наша совесть чиста, — первой заговорила Зинаида Аркадьевна. — А то вы уже небось страдаете, что изменили своей Нине Евгеньевне.

Тухачевскому было крайне неприятно это напоминание, воспринятое им как откровенно циничное. Впрочем, Зинаида Аркадьевна попала точно в цель: сейчас он и впрямь с раскаянием думал о прошедшей ночи.

— Мы с вами слились в радости одной! — все более настойчиво развивала свою мысль Зинаида Аркадьевна, и этим еще более восстановила Тухачевского против себя: как она может святые слова истолковывать так вульгарно и примитивно!

— Главное в другом, — осторожно, но твердо поправил он ее. — На пороге смерти Бетховен прославляет жизнь.

— Да, конечно, — против своего обыкновения легко согласилась она. Привыкшая возражать, она подивилась даже самой себе. — Бетховен призывает вступить в храм, где все люди станут братьями. Но любовь — разве она достойна храма? — Зинаида Аркадьевна вдруг резко переменила тему. — Я откроюсь вам. Я — провидица. И чувствую, что все происшедшее этой ночью, хотя и доставило вам как мужчине несомненное удовлетворение, представляется вам, как это ни странно, великим грехом. А для меня это — высшее проявление любви, ее апофеоз. Вот в чем разница между нами, дорогой мой командарм. Не отпирайтесь, не надо. — Она предупредительно вытянула тонкую изящную ладонь в сторону Тухачевского, как бы запрещая ему говорить. — Ваши оправдания ничего не изменят. Все равно вы будете отныне искать встреч со мной. Каяться, казнить себя и все равно звать меня к себе. И я обещаю вам не отрекаться от вас, пока вы не проклянете меня.

— За что? — удивленно спросил он. — Я вам бесконечно благодарен…

— Не надо, не надо, — оборвала она его. — Хватит о любви, тем более что я знаю наперед все, что вы сейчас скажете. Я хочу быть вам не просто любовницей, но истинным другом. Во всех ваших многотрудных делах. Поверьте, и здесь я не предстану перед вами в роли профана или дилетанта. Я достаточно хорошо знаю высшие военные круги, нашу армейскую элиту. И клянусь вам, в любой момент смогу предостеречь вас от неверных действий и о грозящей вам опасности.

— Не думаю, что мне может грозить какая-либо опасность, — не совсем уверенно произнес Тухачевский.

— Вы или наивны, или плохо информированы, — порывисто возразила Зинаида Аркадьевна.

— Давайте лучше о музыке и о любви, — попросил Тухачевский. — Поверьте, служебные темы возвращают меня от общения с вами в мой служебный кабинет. А как не хочется этого!

Зинаида Аркадьевна понимающе улыбнулась. Она удивительно тонко угадывала и даже предугадывала настроение Тухачевского и не противилась его желаниям и просьбам, напротив, сама шла им навстречу.

— Как я вас понимаю! — тут же воскликнула она. — К чертям все эти интриги военной элиты! Все равно ваши военные заслуги никому и никогда не удастся затмить.

— Благодарю вас за признание моих военных заслуг. Такая оценка из уст женщины имеет особую значимость. Это выше, чем оценка правителя. Тем более, что многие попытались бы опровергнуть ваше мнение.

— На вашем месте я бы ответила всем этим скептикам и недругам словами Наполеона, который говорил австрийцам, что Франция в Европе подобна солнцу на небосводе: она не нуждается в признании.

— Что вы, милейшая Зинаида Аркадьевна! — улыбнулся он. — Да произнеси я такие слова, завистники тут же объявят меня Бонапартом и постараются стереть в порошок!

— Вы не из тех, с кем можно так обойтись, — возразила она. — Вы же не герой-одиночка? Надеюсь, у вас в армии есть крепкая опора?

— Мы опять переходим на служебные темы, — остановил он ее.

— Господи, как вы правы! — смутилась Зинаида Аркадьевна. — Разрешаю вам придумать для меня любое наказание. — Улыбка ее была обворожительна. — И чтобы немедленно исправиться, я расскажу вам о том, что вызовет у вас неописуемую зависть.

— Я весь внимание! Хотя к завистникам себя не отношу.

— Так слушайте же. Не столь давно, в марте двадцать седьмого года мне посчастливилось побывать вместе с отцом в Вене.

— В Вене? — оживился Тухачевский. — И по какому же поводу?

— Стыдитесь, будущий маршал. — Она легонько потрепала его пышные волосы, как матери треплют кудри непонятливого или непослушного ребенка. — В марте двадцать седьмого вся Австрия, да и фактически весь мир, отмечали сотую годовщину со дня смерти столь любимого вами Людвига ван Бетховена.

Тухачевский едва не вскочил с кресла.

— Бог ты мой, у меня и впрямь отшибло память! Я достоин вашего презрения!

— Не убивайтесь. У вас же в мыслях не Бетховен, а оборона страны.

— Это меня ничуть не оправдывает!

— Представьте, — продолжала Зинаида Аркадьевна, — мне довелось проникнуть в здание министерства иностранных дел на Болльплац, в тот самый знаменитый зал, где когда-то проходил Венский конгресс[34]. Представляете, какие тени прошлого витали в том зале?

— Еще бы! — живо откликнулся Тухачевский. — Александр Первый и Талейран, Меттерних и барон Вильгельм фон Гумбольдт!

— Беседуя с вами, я все более убеждаюсь, что вы сильны не только в военном деле. Боюсь, что Клим Ворошилов вряд ли бы ответил на мой вопрос, как ответили вы.

— Вы специально назвали это имя, чтобы позлить меня и испортить мое настроение? — стараясь придать своим словам видимость шутки, спросил Тухачевский.

— Вы это серьезно? — обеспокоенно спросила Зинаида Аркадьевна. — Кажется, я неисправимая мастерица доставлять людям неприятности. Я просто хотела сопоставить вашего шефа с вами и сделать вывод в вашу пользу.

— Вы мне льстите. Лесть такой потрясающе прекрасной женщины, как вы, чертовски приятна, но вообще-то я не переношу восхвалений. Они редко бывают искренними.

— Поверьте, Михаил Николаевич, это вовсе не лесть! Это истинная правда! А как быть мне? Расценивать ваши восторги в мой адрес тоже как обычное проявление лести? В таком случае вспомните, как Лепорелло из «Фиделио»[35] рассказывает о своем изменнике хозяине!

— Рискую опять прослыть профаном, но, убейте меня, запамятовал.

— Я напомню вам. Лепорелло говорил, что его хозяин восхваляет миловидность блондинки, зимой ухаживает за полненькой, летом — за худенькой. Кажется, я попала в точку?

— Вы — опасная женщина! — рассмеялся Тухачевский. — Но я убежден, что вы из тех блондинок, за которыми хочется ухаживать зимой и летом, весной и осенью!

— Вот и опять лесть! Нет, что ни говорите, а жизнь без лести невозможна. Но я не завершила рассказ о Вене. Слушая восторженные речи о Бетховене, я, дура набитая, вспоминала о разной ерунде. Представьте, мне припомнилось даже, что на Венском конгрессе, разумеется в перерыве между заседаниями, Александр Первый начал приударять за некоей красавицей графиней. И та ему влепила: «Не принимаете ли вы меня за провинциалку?