Забор вокруг дома Оуксов был выше человеческого роста и поворачивал по верхнему краю внутрь, но сделан он был из крупной сетки и не мешал юному Моргану каждый день наблюдать за прохожим и размышлять, откуда он взялся такой черный. Родителей малыш не спрашивал — он хотел все выяснить сам.

— Солнце скоро взорвется.

Это сказал отец однажды утром за трапезой. И Морган не забыл этих страшных слов, хотя тогда и не понял их истинного смысла.

— Это замалчивают, но даже римские власти не в силах отменить жару. И все гимны всех жрецов Ра на свете не избавят нас от нее.

— Жары? — огрызнулась мать. — Жару можно терпеть, в жару можно жить. Но это… — Она беспомощно махнула рукой в сторону окна. — Это все равно что костер.

«А! — подумал Морган. — Значит, того человека опалило солнце».

Лишь годам к десяти он осознал, что чернокожий был темен лицом от рождения, от зачатия. И все равно рассказывал другим детям в интернате, что это работа солнца. Он наслаждался тайной, игрой убеждения и обмана.

«О эта сила игры! Уже тогда она меня манила!»

Оукс поправил подушку под поясницей. Почему негр вспомнился ему именно сейчас? Было, было же что-то, отчего этот незначительный случай так резко впечатался ему в память.

«Он коснулся меня».

Оукс не мог припомнить, чтобы до того к нему прикасался кто-либо, кроме родителей. В тот день, очень жаркий, он сидел на крыльце, где было прохладнее, — навес отбрасывал тень, а вентилятор поддувал в спину из распахнутых дверей. Негр прошел мимо, как всегда, а потом остановился и даже вернулся. Мальчик с любопытством смотрел на него через забор, а незнакомец вглядывался в него, словно в первый раз заметил.

И Оукс помнил, как захолонуло у него тогда сердце, провалившись куда-то в Тартар.

Негр огляделся, бросил взгляд на забор и, не успел Морган моргнуть, перемахнул через ограду и двинулся к нему. Не дойдя одного шага, он замер и, протянув руку, дрожащими пальцами коснулся щеки мальчика. Оукс все с тем же детским любопытством потянулся к нему и дотронулся до черного запястья незнакомца.

— Ты что, никогда прежде не видел маленьких мальчиков? — спросил он.

Черное лицо скривилось в улыбке.

— Видел, но не таких, как ты.

Потом откуда-то выскочил охранник, набросился на незнакомца и увел. Другой затащил мальчика в дом и позвал отца. Тот, кажется, очень злился… Но куда крепче запомнились Моргану Оуксу трепет и восхищение в глазах человека, который никогда больше не проходил под его окнами. В тот миг Оукс ощутил себя особенным. Сильным. Достойным преклонения. Он всегда был тем, кого… почитают.

«Почему мне так запал в память этот негр?»

Нет, положительно он тратит свое время лишь на то, чтобы задавать себе вопросы. Одни вопросы порождали другие, чтобы привести в конце концов, как приводили всегда, к последнему, вопросу вопросов, единственному, который Морган Оукс не осмеливался допустить в свое сознание. Пока не осмеливался.

Теперь он задал его вслух, покатывая на языке каждое слово, точно каплю долгожданного вина:

— Что, если этот проклятый Корабль на самом деле Бог?

Раджа Флэттери тихонько свернулся в гибернационном коконе, пытаясь избавиться от терзающих его страхов.

«Я во власти Корабля».

От тоски и ужаса воспоминания мутились, но главное сохранялось. Образы прошлого отчетливо вставали на фоне угольной черноты кокона.

«Я был капеллан-психиатром безднолета „Землянин“.

Мы должны были создать искусственный разум. Очень опасное задание».

И они создали… нечто. И этим чем-то стал Корабль, творение почти невообразимой мощи.

«Бог или Дьявол?»

Флэттери не знал. Но Корабль создал для клонов в своем чреве земной рай и огласил новое понятие: богоТворение. Он потребовал от копированных людей решить, как они станут богоТворить его.

«Мы и здесь потерпели поражение».

Может, потому что они были клонами, все до последнего? Ими можно было пожертвовать. Это они знали с первых дней своей сознательной жизни на Лунбазе.

И снова его охватил страх.

«Я должен сохранять решимость, — твердил себе Флэттери. — Бог он или Сатана, я буду беспомощен перед его силой, если потеряю решимость».

— Пока ты почитаешь себя беспомощным, таковым и останешься, как бы решительно ты не утверждал обратного, — заметил Корабль.

— Так ты читаешь и мои мысли?

— Читаю? Не то слово.

Голос Корабля доносился из окружавшей Раджу Флэттери тьмы, лишенный источника. В нем слышались отголоски немыслимых для человека забот и тревог. Каждый раз, слыша этот голос, Флэттери ощущал себя не больше пылинки. Он продирался сквозь комплексные дебри неполноценности, но каждая идея, которую он только мог вызвать себе на подмогу, только усиливала чувство собственного ничтожества.

Что может человек противопоставить мощи Корабля?

И все же вопросы теснились в его мозгу, а Корабль порой отвечал на вопросы.

— Долго я пролежал в гибернации?

— Промежуток времени не имеет для тебя смысла.

— А ты испытай меня.

— Я тебя испытываю.

— Скажи мне, сколько я пролежал в баке!

Слова не успели слететь с его языка, как Раджу захлестнул панический ужас. К Богу так не обращаются… и к Сатане тоже.

— А почему нет, Радж?

Голос Корабля звучал почти по-приятельски, но столь выверенными были его интонации, что мурашки бежали по коже.

— Потому что… потому…

— Потому что я многое могу сотворить с тобой?

— Да.

— Ох-х-х, Радж, когда же ты проснешься?

— Я не сплю.

— Неважно. Ты очень долго пролежал в гибернации, если мерить время твоими мерками.

— Сколько?

Он чувствовал, что ответ на этот вопрос жизненно важен для него. Он должен был знать.

— Ты должен воспринять концепцию повторов, Радж. Для меня Земля повторяла свою историю снова и снова, воспроизводясь по моему приказу.

— Повторяясь… все так же, каждый раз?

— Приблизительно.

Флэттери услышал в голосе Корабля интонации неизбежной истины.

— Но зачем?! — вырвалось у него.

— Тебе не понять.

— Столько боли…

— И радости. Никогда не забывай о радости, Радж.

— Но… повторы?

— Так ты мог бы ставить в проигрыватель запись любимого концерта, Радж, или голокассету классического театра. Так Лунбаза повторяла проект «Сознание» снова и снова, каждый раз получая новые капли знаний.

— Так зачем же ты вызвал меня из спячки?

— Ты мой любимый инструмент, Радж.

— Но Бикель…

— О, Бикель! Да, он подарил мне свой гений. Он был шкатулкой фокусника, откуда вы достали меня, но дружба требует большего, Радж. Ты мой лучший друг.

— Я бы уничтожил тебя, Корабль.

— Как же плохо ты понимаешь дружбу.

— Так я… инструмент. И ты проигрываешь меня заново?

— Нет, Радж. Нет. — Сколько печали в этом страшном голосе. — Инструменты играют.

— Почему я должен позволять тебе играть на мне?

— Хорошо! Прекрасно, Радж!

— Это можно считать ответом?

— Считай это одобрением. Ты и вправду лучший мой друг. Мой лучший инструмент.

— Я, наверное, никогда этого не пойму.

— Это, полагаю, оттого, что играть тебе нравится.

Флэттери не смог удержать смешок. — Веселье тебе идет, Радж.

«Веселье?» Он и не помнил, чтобы ему приходилось веселиться — разве что в горьком самоуничижении посмеиваться над собой. Но теперь он помнил, как погружался в гибер — не один раз, а множество, больше, чем мог или хотел сосчитать. Были и другие пробуждения… другие игры и… да, другие поражения. Но он ощущал, что Корабль забавляют его метания, и знал, что от него ждут ответа.

— И что мы играем на этот раз?

— Мои требования остаются неисполненными, Радж. Люди почему-то не в силах решить, как им богоТворить меня. Поэтому людей больше нет.