В письме от 31 августа / 1 сентября 1921 года она (после того как, подобно Татьяне Лариной, попросилась посидеть в его брошенной московской библиотеке) вспоминала: Когда-то, в начале моих встреч с Вами — Толстой пугал меня: «Майя — Вячеслав вампир; он вытянет из Вас душу, иссушит Вас, уничтожит». И сколько лукавых слов говорили Ваши друзья! А я смеюсь, и говорю: знаю[756]. Об опасности сближения с Ивановым волновался и Волошин, о чем Майя позже «наивно» писала самому поэту: Вот Макс приедет, он любит меня, и друг, — но когда прошлой зимой написала ему Пра, что я с Вами познакомилась, он писал ей взволнованно о том[757], чтобы я только не полюбила Вас, и даже мне что-то такое написал. А ведь он Вас любит, — мне хочется Вам сказать, — но Вы не скажете ему, что знаете — Вот в Петербурге, когда он жил с Вами, — Вы ему раз (раз!) сделали очень больно или оскорбили его, — но он был в отчаянии и в ярости, — и вот он ночью вошел к Вам, еще не зная, что сделает и скажет, — и Вы спали, — и Ваша рука висела, — и он подошел и поцеловал Вашу руку. — Я хочу, чтобы Вы знали[758]. Тем не менее отношения пока развивались своим порядком. 9 февраля 1915 года, ночью Кювилье писала Волошину: — О Вячеславе Иванове. Видела его вчера на лекции Бердяева[759], и он опять звал к себе. В среду пойду <т. е. 11 февраля>. — Я написала о нем уже несколько стихотворений, но очень тоже мутны и смутны. О «lapidaire’e» я ему их послала дней 5 тому назад, он вчера сказал: «Я не отказываюсь быть Вашим lapidaire». Прервемся, чтобы пояснить, что имеется в виду ее стихотворение, написанное 2 февраля (о чем сообщается в письме к Иванову): «Et vous êtes le lapidaire / Implacable — qui fait très mal…»[760], где, очевидно, частично отразилось именно то мнение об Иванове, которое высказывалось за его спиной. Продолжим цитату из письма к Волошину: — Знаешь, я чувствую, что мне зла он не сделает, и очень хорошо ко мне относится. Я очень взволнована и напряжена перед ним и после разговоров с ним во мне взвихренность и опустошение дико чередуются, — и тоска, и восторг, — пока я не знаю «что», — но что-то очень важное и острое произойдет во мне им<?>. Я верю, что от него души и жизни гибнут, но чувствую, что те, кто не погибает, подобны героям, выкупавшимся в змеиной крови и обессмертившим себя ею. И я не боюсь гибели, потому что хочу большего, и пойду всегда ко всему тому, о чем мне скажут: «Смерть», чтобы сквозь нее пройти, и пусть умру, если не перенесу смерти. И знаешь, говоря о нем как о дающем гибель, мне кажется, что вижу его очень большой и страшной силой, и я клянусь, что он не «скверный», и все, в чем его мне упрекнут, мелочи и смешно думать об этом. Он как-то очень глубоко осознал себя и так много в нем граней и слов, — и лжи, и правды, и это хорошо. — Довольно о нем, пока, в следующий раз еще скажу. — А то не кончу. — И еще с D’Alheim’ами[761] познакомилась. Досекин ввел меня. Pierre’y я, кажется, понравилась, они притянули меня в «cours»[762] о буквах, — и теперь и на «трагедию» зовет, и бешено говорит мне о искусстве и мистике. Он совсем необычаен, я думаю, он «toque»[763] в смысле не глупости, а гения, — и великолепно говорит, — так что вся горишь, слушая его, — но не как перед Вячеславом, — захватывающий как-то больно, тоской, острием, — а очень «спокойным» волнением, — ясным, пластическим. А перед тем все огонь, дым, — лирика, драма, только не пластика — <…> Кандауровых не видим почти никогда. Марина пишет стихи, — но Вячеслав сказал ей, что она не поэт, и она его ненавидит, Ася прозой что-то философское написала (я еще не читала)[764], Фельдштейнов вижу, но они очень отошли во мне, Адел.<аиду> Казим.<имировну Герцык> часто вижу и очень люблю. Вера и Лиля <Эфрон> здоровы, с Пра я очень подружилась, она сейчас очень жизнерадостна и по-моему лучше себя чувствует[765]. В эссе «Пленный дух» (1934) Цветаева приводила негативный отзыв Иванова об ее стихах: Я не люблю Вячеслава Иванова, потому что он мне сказал, что моя поэзия — выжатый лимон. Чтобы посмотреть, что я на это скажу. А я сказала: «Совершенно верно». Тогда на меня рассердился, даже разъярился — Гершензон[766]. Тот факт, что эти слова якобы прозвучали в разговоре с А. Тургеневой, которая должна была оформлять «Волшебный фонарь» (1912), уже вызывал законные сомнения у исследователей. Так, Р. Войтехович, ссылаясь на работу И. Кудровой, предположительно относит столкновение поэтов к поэтическому вечеру у Жуковских в феврале 1915 года, события которого мать Волошина изложила в письме к сыну[767]. На вечере у Жуковских, куда были званы Кювилье, супруги Цветаевы и «София Парног»[768], мать Волошина не присутствовала, но слухи о нем передавала. Получилось нечто вроде литературного смотра, где председателем был Гершензон, а судьей — Иванов: Каждому он изрекал свое суждение-приговор, принимавшимся <так!> всеми молча, без протеста, за исключением Марины, сказавшей ему, что ей совершенно понятно, что ее стихи ему не понятны, совершено так же, как не понятна ей его поэзия; что ей совершенно безразлично, нравятся ли ему стихи ее или нет, но такое ее безразличие только в отношении к нему, не принятие же и не понимание Блоком, например, духа ее поэзии было бы для нее больно и огорчительно. Вячеслав по обыкновению ломался, говорил двусмысленные слова и фразы, больше всех хвалил Верховского, называя его maotre impeccable. Вечер прошел и кончился вполне благополучно на этот раз у Жуковских <…>[769]. Фраза Иванова о Верховском позволяет атрибутировать стихотворение Кювилье, очевидно, посвященное тому же собранию. Оно было приложено ею к письму М. Волошину от 6 марта 1915 года, приведем его полностью: 7 février 1915 — Soir (О вечере у Адел.<аиды> Казимировны) Vous étiez pensif et distrait, Et triste un peu, je présume. Et le dédain de vos traits S’exagéraient d’amertume. * Quelqu’un récitait des vers (Ю. Верховский) Que vous disiez «impeccables» Avec un regard plus vert Et des lèvres plus implacables Et au dossier d’un fauteuil Gîsait votre main, tres calme, — Avec un anneau de deuil Et une invisible palme — Est-il plus lourd fardeau Que celui de cette main blanche? — Je suis une goutte d’eau Tremblante au bout d’une branche [770]. вернуться РАИ. Оп. 5. Карт. 6. № 7. Л. 2 об. По мнению публикатора писем Толстого к Иванову, к этому моменту их отношения «перешли из сферы учительства и ученичества в теплую дружбу» (Письма А. Н. Толстого к Вяч. Иванову (1911–1912) / Вступ. заметка, публ. и коммент. Н. Гончаровой // Вопросы литературы. 1991. № 6. С. 245). вернуться В письме от 22 января 1915 г. из Парижа Волошин мельком сетовал: «Мне все-таки очень жаль Майю, если ей удасться обратить на себя его внимание» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 63. Л. 5 об. — 6), однако непосредственный повод для начала разговора об Иванове нам пока остается неизвестным — писем Пра за 1915 г. до 19 января не сохранилось. На это замечание Кириенко-Волошина примирительно отвечала в письме от 31 января 1915: «Насчет Майи и Вячеслава не беспокойся: как бы он ею не заинтересовался, как бы Майе не хотелось почаще бывать у него (а ей очень хочется, — и письмами, и стихами она этого добивается) его ангелы-хранители — Маруся и Вера зорко стерегут его. Майе только раз удалось побывать там и настолько заинтересовать Вячеслава, что он проговорил с ней шесть часов, во время которых молодой ангел сидел <с> безучастны<м> видом. — Старый неотступно сурово молчал, не обращая внимания на насмешливые замечания, которыми обменивались Вяч. с Майей по поводу выражения ее лица» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 657. Л. 4 об.; вероятно, имеется в виду визит 20 декабря 1914 г.). В связи с этим проясним еще один сюжет, который М. Роллан рассказала Б. Носику: «Они <Ивановы> стали жить вместе — дочь Лидия, Вера, его сын от Веры и еще какая-то дама, которая мне позвонила, чтобы я не приходила больше из-за этого скандала с надписью Бальмонта, он мне подарил книгу и надписал: „Заветной радости моего сердца, родной и любимой Майе. Тот, кого она нежно зовет отцом, богом благословенного дитяти“» (Носик Б. «Кто ты? — Майя». С. 47). Поскольку совершенно непонятно, почему М. М. Замятнина должна была столь решительно отреагировать на инскрипт Бальмонта, большего доверия вызывает сообщение из письма самой Роллан к Иванову от 26 июня 1948 г.: «Помните ли Вы надпись, которую сделали мне на В.<ашей> книге статей (я забыла ее название, — но надпись не забыла!) — Вспомнила: „Борозды и Межи“ — „Зав.<етной> радости моего сердца — родной и любимой Майе — тот, кого нежно она зовет отцом — Божию благословенному дитяти…“-Как я была счастлива! — И сейчас счастлива, вспомнив эти слова! — Книга осталась в М.<оскве>, — вероятно, пропала» (РАИ Оп. 5. Карт. 6. № 7. Я. 28 об.). вернуться Письмо от 14–15 сентября 1915 г. (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 21. Л. 9 об. — 10; Волошин вернулся из Франции только в 1916 г.). Обстоятельства этого эпизода нам известны по записи в дневнике Волошина от 6 марта 1907 г. В тот критический момент он «отдавал» М. Сабашникову Иванову: «Я вышел из комнаты и пошел к Вячеславу. Он спал. Я сел на постель, и, когда посмотрел на его милое, родное лицо, боль начала утихать. Я поцеловал его руку, лежавшую на одеяле, и, взяв за плечи, долго целовал его голову» (Волошин М. История моей души // Волошин М. Собр. соч. М., 2000. Т. VII. Кн. 1. С. 258). Этот случай запомнился Кювилье, и уже в пожилом возрасте она его пересказывала Б. Носику, снабдив красочными подробностями: «Макс хотел убить его, когда он спал, подошел к нему с ножом, но не смог убить — такая излучалась от него сила» (Носик Б. «Кто ты? — Майя». С. 47). Немаловажно, что, судя по дневнику Волошина, Иванов от множественных поцелуев проснулся и произнес целую речь, здесь же записанную, и, таким образом, рассказ Кювилье не составлял для него новости. Рассказав этот эпизод, Волошин вспомнил один из важнейших моментов того сложного клубка тройных отношений, тень которых как бы ложилась на нынешнюю расстановку действующих лиц. вернуться Какая именно лекция Бердяева имеется в виду, пока установить не удалось. В газетах нашлось лишь объявление о назначенной на 8 апреля лекции С. Булгакова «Война и русское самосознание» в Златоустовском религиозно-философском кружке учащихся в помещении Александровского училища (Утро России. 1915. 7 февраля. № 38. С. 5). Между тем об этой своей лекции Бердяев сообщал и в письме к Иванову от 30 января 1915 г. (Из писем к В. И. Иванову и Л. Д. Зиновьевой-Аннибал Н. А. и Л. Ю. Бердяевых / Вступ. ст., подгот. писем и прим. А. Б. Шишкина // Вячеслав Иванов. Материалы и сообщения. М., 1996. С. 138). вернуться «А Вы шлифовальщик / Неумолимый, что причиняет боль» (франц.). Письмо ошибочно датировано 1914-м, а не 1915 г. — нередкая ошибка для Кювилье (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 18. Л. 2; кстати, в этой единице в целом перепутаны письма 1914 и 1915 гг.). Позднее в письме к тому же корреспонденту она, вспоминая этот эпизод, добавила несколько штрихов: «И еще, — в самом начале, когда прислала Вам „Et vous êtes le lapidaire Implacable et qui fait très mal“, и встретила Вас на чьей-то лекции, Вы „притянули мое сердце к себе“ и сказали: „Да, я согласен быть lapidaire’ом“. Если бы Вы знали, как драгоценны были мне! — Вы были как сторож в моей душе». (Письмо от 3 октября 1917 г., НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 24. Л. 6 об. — 7). В письме от 7 февраля 1915 г. Волошина сообщала сыну, что Майя уже написала очень хорошие стихи Иванову (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 657. Л. 6). вернуться О своем намерении идти вместе с Н. Досекиным на следующий день знакомиться с «Pierre D’Alheim» Кювилье сообщала в письме к Е. О. Кириенко-Волошиной от 2 сентября 1915 г. (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 16). М. А. Оленина-д’Альгейм и Пьер д’Альгейм вскоре станут еще более близкими знакомыми Кювилье, будучи давно дружными с кругом семьи Кудашевых, в том числе с «красавицей Катей», будущей свекровью Кювилье, и Тарасовичами (см.: Туманов А. «Она и музыка, и слово…»: Жизнь и творчество М. А. Олениной-д’Альгейм. М., 1995. С. 88). вернуться «курс лекций» (франц.). Какие именно курсы о буквах и трагедии имеются в виду, пока установить не удалось. вернуться Имеются в виду «Королевские размышления. 1914 год» А. Цветаевой, своего рода философский дневник, который, возможно, она вела с апреля по декабрь 1914 г. (Феодосия — Москва). вернуться ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 19–20 об. вернуться Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1994. Т. 4. С. 231. вернуться Войтехович Р. Пушкинская эпоха в комментарии к текстам М. Цветаевой: Цветаева и «Грибоедовекая Москва» М. О. Гершензона // Пушкинские чтения в Тарту 4: Пушкинская эпоха: Проблемы рефлексии и комментария: Материалы международной конференции. Тарту, 2007. С. 381–382. вернуться Так Пра упорно называла Парнок, ср. в ее письме к Волошину от 9 февраля: «Марина только что вернулась из какого-то таинственного путешествия и к нам редко ходит: увлечена поэтессой Парног» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 657. Л. 9). вернуться ИРЛИ. Ф. 562 Оп. 3. № 657. Л. 11. Изложение этого эпизода с приведением отдельных, содержащих неточности в прочтении, фрагментов из этого письма см. в: Кудрова И. Жизнь Марины Цветаевой до эмиграции. Документальное повествование. СПб., 2002. С. 142–143. вернуться ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 23 об., два из которых вошли в ее вторую книгу стихов. Подстрочник: «Вы были задумчивы и рассеянны / И немного грустны, полагаю. / И пренебрежение ваших черт / Еще подчеркивалось горечью. / Кто-то читал стихи (Ю. Верховский) / Которые вы назвали „безукоризненными“ / — Взгляд еще зеленей, / И губы — еще неумолимей / И на спинке кресла / Лежала ваша рука, очень спокойно — / С траурным перстнем / И невидимой ладонью — / Есть ли более тяжелая ноша, / Чем эта белая рука? / — Я только капелька воды / Дрожащая на конце ветки» (франц.). Упоминаемый здесь «зеленый взгляд» Иванова принадлежит к разряду личной цветовой символики поэтессы: позднее Кювилье будет говорить и о «синем взгляде» рассерженного поэта (см. ниже). «Траурное кольцо» — скорее всего, кольцо с черепом, которое носил поэт. Рука станет важной деталью облика Иванова в поэтическом восприятии его Кювилье. Ее стихотворение «Wenceslas Ivanoff, que j’aime plus que tout / Les hommes…» («Вячеслав Иванов, которого я люблю больше всех людей», франц.) построено как описание мыслей о другом человеке, с которым Иванов вчера беседовал: «Et regarde sa main que toucha votre main» («И смотрю на его руку, которая коснулась вашей руки», франц.; Princesse Marie Koudacheff. Jusqu’a l’aube. P. 51). Посылая М. Волошину всю подборку стихов, составивших этот сборник, Кудашева проставила дату под этим текстом: «19 juillet 1924» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 86). Отметим, что здесь хранятся еще четыре посвященных ему стихотворения, написанных в том же июле. В сборнике Кудашевой «Над пеной» несколько отличающийся вариант этого текста датирован «Moscou 1916» (Marie Kudacheva. Sur l’Ecume. P. 13). |
