В принципе спор о непереводимых словах ничем не отличается от спора о переводимости или непереводимости произведений художественной литературы как таковых. Оба участника спора в равной степени правы. В любом случае translatio — это и перевод, и перенос, а перенос не может осуществляться без потерь и сопровождается существенными заменами и сдвигами.

На мой взгляд, существуют переводы, которые могут истолковываться как адекватные. Однако в случае отсутствия одного адекватного перевода относительная адекватность может возникать на основе их реального сосуществования, в отличие от единичности подлинника. Подобная взаимодополняемость (а не просто множественность) достигается, как правило, лишь в переводах произведений малой стихотворной формы (в отличие от иных стихотворных и тем более прозаических жанров). Можно высказать предположение, что некоторые переводческие версии, связанные с воссозданием на инонациональной почве так называемых непереводимых слов (разумеется, далеко не все), сосуществуют на основе взаимодополняемости.

Переводческие поиски и решения, не обязательно успешные в каждом отдельном случае, имеют огромное значение для диалога культур, для формирования образа России в мире, поскольку нередко именно в непереводимых словах заключается «клубок» национальных жизненных принципов, установок и ценностей.

К стихотворению «Я недаром боялся открыть…».

•Я хранилище мыслей моей Утаю от людей и зверей — образ зверей расшифрован в дневнике автора: «…Я вновь решил таить на земле от людей и зверей (Крабб) хранилище моей мысли…»[38]. Известно, что Крабб — кличка таксы, принадлежавшей матери Блока, но откуда взялась эта кличка? Вероятно, из «Двух веронцев»: там собаку слуги зовут Crab. К Шекспиру в семействе Бекетовых относились по-домашнему.

К стихотворению «В кабаках, в переулках, в изгибах…».

•В электрическом сне наяву — предположение, что имеется в виду кинематограф[39], кажется основательным: кинотеатры на заре их появления нередко именовались электротеатрами[40], а киносеанс уподобляли сну и даже сну во сне[41]. Упоминанию кинематографа в одном ряду с кабаками и переулками соответствуют слова Блока в письме от 5.11.07: «…Шатаюсь по улицам в кинематографах и пивных»[42].

•в сверканье витрин — следующий за этим ряд картин может быть понят как изображения манекенов, которые вместе с киногероями оживают в сознании ищущего бесконечно красивых.

•И казался нам знаменем красным Распластавшийся в небе язык — небесное знамение; ср.: «И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные…» (Деян 2: 2-З)[43].

К стихотворению «Невидимка».

•Вечерняя надпись пьяна — смысл образа проясняется при соотнесении финала — С расплеснутой чашей вина На Звере Багряном — Жена — с источником: «…И я увидел жену, сидящую на звере багряном <…> и держала золотую чашу в руке своей <…> и на челе ее написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным» (Откр 17:3–5). Ср., впрочем, у Верхарна: «Et ces alcools en lettres d’or jusques au toit»[44].

К стихотворению «Снежная Дева».

•Бывало, вьюга ей осыпет Звездами плечи, грудь и стан, — Всё снится ей родной Египет Сквозь тусклый северный туман — ср.: «И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим Одета, как ризой, она. И снится ей все, что в пустыне далекой…»

•Ей стали нравиться громады, Уснувшие в ночной глуши, И в окнах тихие лампады Слились с мечтой ее души — ср.: «Ей рано нравились романы» и «Пишу, читаю без лампады, И ясны спящие громады».

К стихотворению «Когда вы стоите на моем пути…».

•Когда вы стоите на моем пути, Такая живая, такая красивая — блоковеды не комментируют эти строки; тургеневеды же слышат — и вполне обоснованно — нечто «восторженно-блоковское» в словах, которые умирающий Базаров обращает к Одинцовой: «И теперь вот вы стоите, такая красивая…»[45].

К стихотворению «Она пришла с мороза…».

•Упомянутые в финале имена Паоло и Франческа побуждают видеть в сцене чтения «Макбета» сходство с Дантовым сюжетом о чтении «Ланселота». Совпадений, однако, больше, чем кажется на первый взгляд: роли ревнивого мужа и любовников, застигнутых in flagrante delicto, доверены животным:

а роль «Ланселота» — «Макбету» и журналу:

•Фигура мужа не редкость в иконографии Дантова сюжета, как и образ падающей или упавшей книги[46].

К стихотворению «Ночь, улица, фонарь, аптека…».

•Живи еще хоть четверть века — Всё будет так — ср.: «…Пройдут века — Так же будут, в вечном строе…»

К стихотворению «Я пригвождён к трактирной стойке…».

•Я пригвождён к трактирной стойке. Я пьян давно. Мне всё — равно — ср.: «Я не страшуся новоселья; Где б ни жил я, мне всё равно: Там тоже славить от безделья Я стану дружбу и вино».

К поэме «Возмездие».

•В Европе спорится работа, А здесь — по-прежнему в болото Глядит унылая заря… — ср.: «В столицах шум, гремят витии, Кипит словесная война, А там, во глубине России, — Там вековая тишина».

К стихотворению «Скифы».[47]

•Панмонголизм! Хоть имя дико, Но мне ласкает слух оно… — строки из стихотворения «Панмонголизм» цитируются Блоком в той редакции, в которой оно печаталось при жизни Соловьева[48]. Вынесение их в эпиграф принято трактовать как свидетельство идейной преемственности «Скифов» соловьевским выступлениям на тему «желтой опасности». Но, размышляя о будущем мира в тех же категориях, что и его учитель, автор «Скифов» расходился с ним в оценках и прогнозах: если Соловьеву это имя «ласкает слух» потому, что перед лицом общей опасности России суждено объединиться с Европой[49], то Блоку — потому, что панмонголизм сулит ненавистной Европе гибель. В грядущей битве «враждебных рас» его «скифы» участвовать не станут — тезис, напоминающий позицию соловьевского оппонента и «первого евразийца» Э. Ухтомского, который, постулируя единство психического склада и политических интересов русских и китайцев, настаивал на недопустимости участия России в конфликте Запада и Востока[50].

•Мильоны — вас <…> Придите в мирные объятья! <… > Товарищи! Мы станем — братья! — ср.: «Ты зовешь любви в объятья <…> Там все люди снова братья <…> Обнимитесь, миллионы!» в оде «К радости» в переводе М. Дмитриева (имелся в библиотеке Блока)[51].