К. М. Азадовский / Фотограф В. Ивлева-Йорк, 2010.

За время более чем пятидесятилетнего знакомства и дружбы с Константином Азадовским мне случалось наблюдать его в самых разных ситуациях — от триумфальных до трагических. Но, пожалуй, наиболее нетривиальное и принципиальное по своей сути впечатление — Константин Азадовский, «красивый, двадцатидвухлетний», читающий Мандельштама в новогоднюю ночь с 1962-го на 1963-й, в Тригорском, в доме-музее, в комнате Евгении Ивановой — хранительницы Тригорского, где мы отмечали Новый год.

Стихи «К немецкой речи», великолепно прочитанные в морозном ночном Тригорском, где некогда так любил бывать величайший служитель русской речи, — в этом есть нечто глубоко значимое, символизирующее дальнейшую духовную судьбу Азадовского.

Когда Ефим Эткинд в предисловии к антологии русского поэтического перевода в «Библиотеке поэта» написал, что поэты советской поры часто уходили в перевод как в некую нейтральную зону, то это вызвало цензурный скандал — именно потому, что было совершенной правдой. Еще подлежат культурно-психологическому и политико-психологическому исследованию причины, которые приводили к тому, что целый ряд блестящих русских филологов при несомненной тяге к родной культуре добивался незаурядных успехов прежде всего в изучении культур европейских. Творческий путь Константина Азадовского — благодарный материал для такого исследования. Тут сошлось многое: и немецкие корни с материнской стороны; и прекрасное — с детства — знание немецкого языка; и драматическая судьба его отца Марка Константиновича Азадовского, известнейшего специалиста по русской культуре и истории, ошельмованного и затравленного в конце сороковых; и пример его учителя Наума Яковлевича Берковского, активного участника литературного процесса двадцатых годов, который в начале тридцатых переключился на изучение немецкого романтизма и вернулся к занятиям русской литературой только в конце пятидесятых — в «оттепельный» период…

В библиографии Константина Азадовского с момента первых публикаций в конце пятидесятых и до середины семидесятых годов почти не встречаются имена русских писателей. А если и встречаются — то лишь в контексте русско-германских связей. Значит ли это, что все интересы Азадовского лежали исключительно в области европейских литератур?

Для того чтобы понять особость творческой жизни Азадовского (и не только его одного) в конце пятидесятых — шестидесятые годы, надо представить себе культурно-общественную атмосферу бытования той группы молодых ленинградских интеллектуалов, заметным участником которой стал Азадовский. Это был своего рода «орден» — сообщество, достаточно замкнутое и почти недоступное для людей случайных и «ненадежных» в смысле политическом. Литературная молодежь группировалась вокруг нескольких русских интеллигентов старого закваса, прошедших аресты, лагеря и опалу, но полностью сохранивших себя духовно. Это были — в данном случае — Эльга Львовна Линецкая и Иван Алексеевич Лихачев. В работе секции художественного перевода принимали участие и такие блестящие в своем роде литераторы — вчерашние политзэки, — как Татьяна Григорьевна Гнедич, Алексей Матвеевич Шадрин, Александр Александрович Энгельке… Это была последняя волна русской интеллигенции, непосредственно восприявшая интеллектуальную и этическую энергию людей Серебряного века, а через них — и века девятнадцатого.

К счастью, наше поколение еще ощутило эту мощную культурно-психологическую инерцию.

Кроме плодотворной и важной работы в семинарах и на заседаниях переводческой секции Дома писателя еще более серьезную роль в формировании мировосприятия той группы молодых литераторов, к которой принадлежал Константин Азадовский, играли приватные «домашние» собрания, посвященные в значительной своей части освоению неподцензурной русской культуры XX века. Я помню, как в доме Эльги Львовны Линецкой во время чтения вслух машинописи «Четвертой прозы» Мандельштама, только-только попавшей в самиздат из рук Надежды Яковлевны, разрыдался наш общий с Азадовским друг тех лет Геннадий Шмаков. Человеческие токи, идущие из того высокого культурного слоя, переживались чрезвычайно остро и лично. Страшная судьба Мандельштама, равно как и судьбы Гумилева, Есенина, Клюева, Цветаевой, воспринималась как неизгладимое непрощаемое преступление господствующей власти. И это ощущение родства с загубленными гениями и отторжение от палаческой по сути своей власти формировало взаимоотношения с миром.

Высокая русская культура оказывалась важнее и в некоторых отношениях реальнее, чем повседневная советская действительность. Это и была среда духовного обитания.

И власть это чувствовала. В Азадовском она безошибочно чуяла не только чужеродность, но и бесконечно раздражающую последовательность человека, для которого самоуважение было жизненным стержнем. Когда в 1969 году Азадовского пытались привлечь к «делу Славинского» и получить от него нужные показания, то после одного из безрезультатных допросов женщина-следователь резюмировала: «С такой памятью вам, Азадовский, в аспирантуре делать нечего!»

Раздражение против него накапливалось, приобретая новое качество, и в декабре 1980 года он был арестован по обвинению в хранении наркотиков. Механизм провокации, разработанный КГБ, был сложен, многоступенчат, а ненависть к объекту провокации настолько сильна, что Азадовский с его сравнительно небольшим сроком был отправлен этапом в самый отдаленный лагерь России — 700 км от Магадана… Надо отдать должное советской власти: она обладала звериным чутьем на другую культуру.

После лагеря в полной мере проявилась уже упомянутая твердая последовательность Азадовского, добившегося еще в советское время прокурорского расследования, судебного пересмотра дела и фактического признания совершенного подлога. Что в так называемых «комитетских делах» было чем-то невиданным.

Всегда столь же последователен Азадовский и в творческой работе. Одной из наших стратегических задач было — переупрямить советскую власть, исподволь навязывая ей свои правила профессиональной игры. Внимательное изучение биографии Азадовского дает прекрасную возможность понять, как это происходило. С самого начала своей научно-литературной карьеры он был первоклассным профессионалом — западником, германистом. Но в семидесятых годах имена Франца Грильпарцера и Каспара Давида Фридриха начинают вытесняться именами Блока, Клюева, Александра Добролюбова. Азадовский начинает разрабатывать тему, которая станет одной из ключевых в его работе: Рильке и русская культура, Рильке и Цветаева, Рильке и Пастернак, где Цветаева и Пастернак не менее важны, чем великий австриец.

Симптоматично, что одним из сквозных персонажей Азадовского, рафинированного городского интеллигента, становится Николай Клюев, строивший свой литературный миф с опорой на деревенскую культуру. Здесь явственно проступает семейная традиция, для Азадовского во многом основополагающая: Марк Константинович Азадовский был, как известно, одним из крупнейших специалистов в области русского фольклора.

Глубокое изучение немецкой культуры XIX–XX веков дало Азадовскому чувство европейского масштаба, возможность сопоставить характер духовных процессов в Европе и России, то есть — особый опыт, который имеет значение и для его сегодняшней деятельности.