Трагические события на петербургских улицах отзываются на судьбе необычного спектакля, на судьбе театра, на судьбах актеров. Кошмар, воссозданный на сцене, врывается в жизнь самих александринцев.
Едва дорвавшись до Зимнего дворца, большевики мгновенно начинают командовать театрами. Через три дня после захвата власти назначенный вместо комиссара Временного правительства Ф. А. Головина бывший помощник режиссера в Суворинском театре М. П. Муравьев прислал всем государственным и частным театрам, в том числе и труппе Александринки, циркулярное письмо с категорическим требованием к актерам и служащим «оставаться на своих местах, дабы не разрушать деятельности театров». Большевистский комиссар нагло пригрозил, что «всякое уклонение от выполнения своих обязанностей будет считаться противодействием новой власти и повлечет за собой заслуженную кару»[996].
Как записала 28 октября в своем дневнике писательница
С. И. Смирнова-Сазонова, никто раньше в Александринском театре и не думал о забастовке, «но, получив в дерзк<ой> форме так<ой> приказ, труппа взяла, да и отменила нынешний спектакль. До приказания большевиков вечером должна б<ыла> идти „Смерть Тарелкина“, а после их повеления спектакль отменили»[997].
Так 28 октября началась забастовка в театре. Подавляющее большинство александринцев отказались признать власть большевистских самозванцев. Дирекция театра во главе с главноуполномоченным Временного правительства Ф. Д. Батюшковым превратилась в штаб антибольшевистского сопротивления. Лозунг забастовщиков: «Никакого примирения с захватчиками власти! Вся власть Учредительному собранию!»[998] 5 ноября актеры продолжили забастовку, протестуя против варварского обстрела большевиками Московского Кремля, продолжили и солидарный бойкот новых властителей, вопреки свирепым угрозам Лениных — Луначарских.
В самом конце 1917-го александринские актеры, протестовавшие против узурпаторов, сняли на Каменноостровском проспекте пустовавшее помещение театра «Аквариум»; там шли спектакли «Свадьба Кречинского», «Волки и овцы», «На всякого мудреца довольно простоты», «Коварство и любовь». Зрители снова увидели на сцене своего любимца В. Н. Давыдова, с которым дружил и которого неизменно почитал Сухово-Кобылин[999].
А после рокового для России года миллионы русских бежали за границу, спасаясь от зверств чека, от идейного и культурного удушья. Первой покинула страну — уже в октябре 1917-го! — графиня Луиза Александровна де Фальтан, дочь великого русского писателя и философа. Отец отлично ей объяснил, что Россия не устоит без самодержавия, предупредил, чем кончаются бунты русской черни. При этом монархист Сухово-Кобылин, не в пример многим своим современникам, нисколько не идеализировал сложившуюся в России систему правления. 26 декабря 1894 года он посылал своему другу B. C. Кривенко историко-философский трактат, распространявшийся в списках:
Конечно, надо согласиться, что вообще Самодержавие иррационально; но приданное к Иррациональности русского Племени дает в этом Синтезисе Рациональность, по той же Причине, по которой Минус на Минус дает Плюс…
По печальному предсказанию Сухово-Кобылина, «исчезнет Самодержавие — исчезнет и Россия»[1000].
Конечно, великая страна не может сгинуть даже после великой катастрофы, но та Россия, которую так любил и так проклинал Сухово-Кобылин, навсегда ушла от нас в 1917 году.
Когда скоты, добычу чуя,
Толпою рвутся во дворец,
Тогда конец, всему конец!
* * *
Так писатель отметил свой столетний юбилей. Так реализовалась главная идея всей его жизни — «дать на сцене в „Картинах прошедшего“ трилогию»[1001], да еще на сцене своего любимого Александринского театра. Так впервые в едином художественном стиле были сыграны «Свадьба Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина». Так был найден новый сценический ключ к трилогии «Картины прошедшего» великого Сухово-Кобылина.
____________________
Виктор Селезнёв, Елена Селезнёва
«Шлю Вам дружеский привет»
О письмах Л. П. Семенова к М. К. Азадовскому
Среди многочисленных корреспондентов Марка Константиновича Азадовского[1002] — лермонтовед и этнограф профессор Леонид Петрович Семенов (1886–1959)[1003]. В 1960 году его называли «одним из крупнейших советских лермонтоведов»[1004]. В 1976 году на его доме во Владикавказе установили мемориальную доску. В 1981 году в предисловии «К читателю», открывающем «Лермонтовскую энциклопедию», о Семенове сказано как об известном исследователе творчества Лермонтова, инициаторе создания самой этой энциклопедии[1005]. Но к настоящему времени его постепенно забывают: первые, еще дореволюционные работы («Лермонтов и Лев Толстой. К столетию со дня рождения Лермонтова», М., 1914, «Лермонтов. Статьи и заметки», М., 1915, привлекшие внимание С. Дурылина[1006] и Н. Бродского[1007]) в электронном каталоге РГБ атрибутируются ныне как сочинения поэта и прозаика Леонида Дмитриевича Семенова (Семенова-Тян-Шанского, 1880–1917), а мемориальная доска в его честь едва держится на стене полуразрушенного дома, хотя статьи о нем еще продолжают публиковаться[1008]. В этом нет ничего необычного — так проявляется общая для науки закономерность: память о человеке хранится до тех пор, пока живы его близкие, а об ученом — пока преподают его ученики, пока цитируются его работы, т. е. в лучшем случае в течение одного-двух поколений. И лишь для великих быстротекущее время делает исключение.
В 1920–1950-х годах, когда Семенов был активным участником культурной и научной жизни, все обстояло иначе.
Свой путь в науку Семенов начал в стенах Харьковского университета, куда поступил в 1908 году, после Владикавказского реального училища. Рассказывая в 1953 году И. Н. Розанову о годах учебы, он писал:
Моими ближайшими учителями были — Н. Ф. Сумцов[1009], С. В. Соловьев[1010], А. П. Кадлубовский[1011], Д. И. Багалей[1012], В. П. Бузескул[1013] и некоторые другие. К сожалению, одни из них скончались еще в то время, когда я был студентом (С. В. Соловьев, М. Г. Халанский[1014]…), с другими я расстался, хотя и поддерживал переписку (с Н. Ф. Сумцовым, В. П. Бузескулом)[1015] <…> я, будучи студентом, уже не застал профессоров Кирпичникова и Овс<янико>-Куликовского; ничего интересного из рассказов современников о них я не слышал. Зато была жива память о Потебне; о нем профессора языка и литературы постоянно говорили и в беседах и на лекциях. Он как будто бы и не покидал университета[1016].
