Своих московских друзей видаю редко. Все очень заняты и переутомлены. Я видел, что у Вас в Питере все же нет такой суеты и таких лихорадочных темпов, как у нас. Передаю горячий привет от всех Шервинских, всех Ярхо, от Александрова[239] и особливо от Шпета[240]. Наташа кланяется Вам с той же нежностью, с какой она всегда о Вас вспоминает. Сердечно преданный Вам А. Габричевский. <Р. S.> № моей квартиры переименован: уже не 69 (!), а 20. Was weiss der Farn von der Zukunft? We have the receipt of fem-seed, we walk invisible. Wir haben das Rezept vom Famsamen, wir gehen unsichtbar umher. Shakespeare, «Henry IV». Ein Orakel namens Joseph Brodsky. Über das Gedicht «Anmerkungen eines Farns» («Примечания папоротника», 1989) Joseph Brodskys letzter Gedichtband «Landschaft mit Hochwasser» («Пейзаж с наводнением», postum 1996) lässt sich gleichsam als Testament lesen. Der Gestus des «zuletzt vor dem Tod geschriebenen Textes» ist diesem Dichter ohnehin eigen. Brodsky war ein eigentümlicher Totenpoet in seinen frühesten Schaffensjahren — von «Ein Judenfriedhof bei Leningrad» bis «Große Elegie für John Donne» — und er sollte es in den Jahren vor seinem Tod wieder werden durch die nüchterne Ankündigung seines Ablebens, durch testamentähnliche Texte. Es sind Einübungen in die Sterblichkeit — mit dem Blick auf die Unsterblichkeit. Ein Gedicht trägt den rätselhaften Titel «Anmerkungen eines Farns» («Примечания папоротника») und stammt aus dem Jahr 1989: Примечания папоротника Gedenke meiner, flüstert der Staub. Peter Huchel По положению пешки догадываешься о короле. По полоске земли вдалеке — что находишься на корабле. По сытым ноткам в голосе нежной подруги в трубке — что объявился преемник: студент? хирург? инженер? По названию станции — Одинбург — что пора выходить, что яйцу не сносить скорлупки. В каждом из нас сидит крестьянин, специалист по прогнозам погоды. Как то: осенний лист, падая вниз лицом, сулит недород. Оракул не лучше, когда в жилище входит закон в плаще: ваши дни сочтены — судьею или вообще у вас их, что называется, кот наплакал. Что-что, а примет у нас природа не отберет. Херувим — тот может не знать, где у него перед, где зад. Не то человек. Человеку всюду мнится та перспектива, в которой он пропадает из виду. И если он слышит звон, то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду. Поэтому лучше бесстрашие! Линия на руке, пляска розовых цифр в троллейбусном номерке, плюс эффект штукатурки в комнате Валтасара подтверждают лишь то, что у судьбы, увы, вариантов меньше, чем жертв; что вы скорей всего кончите именно как сказала цыганка вашей соседке, брату, сестре, жене приятеля, а не вам. Перо скрипит в тишине, в которой есть нечто посмертное, обратное танцам в клубе, настолько она оглушительна; некий антиобстрел. Впрочем, все это значит просто, что постарел, что червяк устал извиваться в клюве. Пыль садится на вещи летом, как снег зимой. В этом — заслуга поверхности, плоскости. В ней самой есть эта тяга вверх: к пыли и к снегу. Или просто к небытию. И, сродни строке, «не забывай меня» шепчет пыль руке с тряпкой, а мокрая тряпка вбирает шепот пыли. По силе презренья догадываешься: новые времена. По сверканью звезды — что жалость отменена как уступка энергии низкой температуре либо как указанье, что самому пора выключить лампу; что скрип пера в тишине по бумаге — бесстрашье в миниатюре. Внемлите же этим речам, как пению червяка, а не как музыке сфер, рассчитанной на века. Глуше птичкиной песни, оно звончей, чем щучья песня. Того, что грядет, не остановить дверным замком. Но дурное не может произойти с дурным человеком, и страх тавтологии — гарантия благополучья. [241] Hier meine deutsche Übertragung, aus dem Band «Brief in die Oase», den ich zum 10. Todestag Joseph Brodskys 2006 herausgegeben habe: Anmerkungen eines Farns Gedenke meiner, flüstert der Staub. Peter Huchel An der Position des Bauem errätst du den König. Am Streifen Land in der Feme — dass du auf dem Schiff stehst seit ewig. An den satten Noten in der Stimme der zarten Freundin im Hörer — dass ein Nachfolger da ist: Student? oder Chirurg? Ingenieur? Am Namen der Bahnstation — Einsamburg — dass es Zeit ist auszusteigen, das Ei aus der Schale zu befördern. In jedem von uns sitzt ein Bauer, ein Spezialist für Wetterprognosen. Etwa so: ein Herbstblatt ist fällt es vornüber aufs Gesicht, ein Missemtesignal. Das Orakel ist nicht besser kommt zu dir im Regenmantel das Gesetz: deine Tage sind gezählt — vom Richter, oder anders jetzt — bleibt dir ohnehin wie man sagt nur noch ein Katzenkrakel. Was denn, die Natur wird uns unsere Merkmale doch nicht nehmen. Ein Cherub — der mag vielieicht nicht wissen von wegen vorn und hinten. Anders der Mensch. Der Helle hat überall die Perspektive dass er aus dem Gesichtsfeld kippt. Und hört er eine Glocke an sein Hörorgan flitzen so schlägt die ihm: man säufl man sticht man gibt den Teller ab. Deshalb besser: keine Angst! Die zarten Linien in der Hand, die rosa Ziffer die auf dem Trolleybus-Schildchen tanzt plus der Effekt der Stukkatur im Zimmer von Belsazar bestätigen nur dass leider-leider das Schicksal weniger Varianten hat als Opfer; dass ihr nichts als ein Restchen habt und am ehesten so endet wie die Wahrsager — Zigeunerin eurer Nachbarin sagte, Bruder, Schwester, Frau eures Freundes nur nicht euch. Die Feder kratzt im stillen Raum in dem etwas wie «nach dem Tod» haust, umgekehrt wie Klubtänze klingend so sehr ist die Stille ohrenbetäubend; eine Art Anti-Beschuss. Im übrigen heißt das alles schlicht: so alt bist du dass der Wurm müde wird sich im Schnabel zu ringeln. Der Staub setzt sich sommers auf die Dinge wie winters der Schnee. Ein Verdienst der Oberfläche, der Flachheit. Von ihr aus weht diese Tendenz nach Oben: zum Staub oder Schnee. Oder einfach zum Nichtsein. Und etwas wie «vergiss mich nicht» flüstert der Staub zur Hand mit dem Lappen; schließlich flicht der das Flüstem des Staubs in seine feuchten faltigen Ohren. An der Wucht der Verachtung errätst du: neue Zeiten. Am Flimmern des Sterns — dass das Mitleid leider abgeschafft ist als Rückzug der Energie: gedrosselter Wärme oder dann als Signal dass es Zeit wird für einen selbst die Lampe zu löschen; das Kratzen der Feder in der Stille hältst du für den Versuch in Kleinschrift die Angst zu verlernen. Vernehmt diese Reden als den Gesang des Wurms, nicht als Sphärenmusik, nicht gedacht für die Jahrhun — derte. Gedämpfter als ein Vögelchen aber voller tönend als der Singsang des Hechts. Was schon nah ist wird kein Tiirschloss stoppen. Doch Schlimmes kann ja dem Schlechten nicht zustoßen, und Furcht vor Tautologie ist Garantie für Wohlergehen. [242] вернуться Возможно, имеется в виду композитор Анатолий Николаевич Александров (1888–1982), наряду с другими представителями московского музыкального мира входивший в круг общения Габричевского. Александров — автор музыки к текстам Кузмина: четырех тетрадей «Из Александрийских песен» (1915–1927, новая ред. 1964–1968); последняя тетрадь не опубликована. вернуться Шпет Густав Густавович (1879–1937), философ, психолог, теоретик искусства, профессор ГАХН. В ГАХН Шпет был председателем Философского отделения, а Габричевский — его заместителем. Кузмин регулярно общался со Шпетом в 1930-х гг. в связи с подготовкой Собрания сочинений Шекспира (выпускавшегося издательством «Academia»), в котором Шпет до своего ареста был одним из главных редакторов. Арестован по делу о Большом немецко-русском словаре (см. предисловие) в ночь с 14 на 15 марта 1935 г. вернуться Бродский И. Пейзаж с наводнением. Ardis, 1996. СПб.: Пушкинский фонд, 2000. С. 48–49. вернуться Brodsky J. Brief in die Oase. Hundert Gedichte. Herausgegeben von R. Dutli. München/Wien: Carl Hanser Verlag, 2006. S. 203–204. |
