Несколько каламбуров Лескова Эджертон не стал переводить каламбурно же, ограничился буквальным переводом первозданного смысла: преламут (перламутр), часы с трепетиром (с репетиром, особым звуковым устройством), буфта (бухта), парей (пари), рысь (рис).

Эти слова еще ждут своих каламбурных интерпретаторов. Отмечу колоритный пример. Сын моего покойного товарища В. Р. Шагинян, ныне почтенный профессор-физик, недавно предложил английский каламбур на «рысь-рис». У Лескова фраза в 18-й главе звучит: «курицу с рысью съел» (ведь рис в тогдашней России еще не был широко распространен и именовался сарацинским пшеном). Эджертон не стал изобретать свой каламбур и просто перевел: «ate… chicken and rice». А В. P. Шагинян предложил chicken and lice (т. е. курицу со вшами), имея в виду не только созвучие, но и внешнее сходство рисинок и вшей.

Надеюсь, что замечательные каламбуры В. Эджертона найдут продолжателей.

Выражаю глубокую благодарность родственной мне семье Миллер, Татьяне и Джеймсу, за англоязычные консультации.

Даровитый поэт, прозаик и переводчик с западноевропейских и восточных языков Дмитрий Петрович Ознобишин (1804–1877) не был особенно знаменит при жизни; сравнительно редко вспоминали о нем и в дальнейшем. Однако значительная часть им созданного все же выявлена и издана[290], его разнообразная деятельность прослежена и изучена[291], а обширный архив, находящийся в Пушкинском Доме, тщательно разобран и описан[292].

Среди наиболее интересных материалов этого весьма ценного собрания составитель описания отметила записную книжку Ознобишина. В ней он вел дневник заграничного путешествия, совершенного (вместе с десятилетним сыном Иваном и в сопровождении слуги Василия) в 1847–1848 годах. Путешествие это было предпринято Ознобишиным вскоре после смерти горячо любимой жены — в надежде обрести душевное равновесие, а также с оздоровительной и образовательной целями. Большую часть времени они прожили в Германии и Швейцарии, побывали во Франции и Италии и — проездом — на Мальте, в Смирне и Константинополе[293].

Впервые путевой дневник Ознобишина был тщательно прочитан и осмыслен И. Я. Заславским, который в своей статье привел и сравнительно большое количество важных, с его точки зрения, фрагментов текста[294]. Однако в целом дневник все еще остается неопубликованным, включая и тот раздел швейцарской его части, в котором освещена двухдневная поездка отца и сына Ознобишиных из Веве, где они обосновались 22 августа (3 сентября) 1847 года, в Женеву.

Раздел этот содержит ряд колоритных зарисовок и тонких наблюдений, но особенно интересен тем, что в нем отразилось — и притом весьма отчетливо — отношение Ознобишина к двум великим мыслителям предшествующего века — Руссо и Вольтеру, чьи памятные места он не преминул посетить. Суждения в данной связи этого образованного и думающего русского путешественника, явно предпочитавшего фернейской философии руссоистский культ природы и чувства, не отличаются особой оригинальностью, но, пусть и в небольшой степени, дополняют и расцвечивают картину восприятия у нас в это время просветительских идей.

Публикуемый фрагмент путевого дневника Д. П. Ознобишина печатается по автографу: РО ИРЛИ. Ф. 213. № 54. Л. 111–117 об. В комментарии использовано его письмо от 31 августа / 12 сентября 1847 года из Веве к И.Ф. и В. П. Базилевским, почти полностью посвященное той же поездке (Там же. № 226. Л. 17 об. — 18).

27 [августа] / 8 [сентября] — 28 [августа] / 9 [сентября]. Оба дня сии довольно скучно провели мы в Веве. В четверток 9-го сентября сели мы на пароход «L’Aigle», чтоб взглянуть на Женеву.

28 августа / 9 сентября. День был чудный, когда мы, я и Ваня (Василия мы оставили вместе с кладью нашей в гостинице «Fleur de Lys») сели на пароход, который кокетливо качался на изумрудных волнах Женевского озера. Пассажиров было множество; дорогою присоединились к нам целые отряды солдат, которые на лодках приставали к пароходу. Они большею частию были все молодые люди. Шумно расхоживали они по палубе между сидящими зрителями, курили сигары и громко говорили. Явился бродящий музыкант в синей блузе со скрипкою в руках. Заиграл знакомый швейцарцам голос и запел под оный романс, сочиненный на случай, где, как само собою разумеется, была брань на иезуитов, хвала свободе, гибель тирании и проч.[295] Солдаты вокруг него столпились; на касках многих из них были приколоты поддельные цветы, вероятно, подарок любезной; после песни повели бедного музыканта в каюту и напоили его вином при общей солдатской пирушке. Перед нами мелькнула в отдалении Лозанна и некоторые другие селения, где солдаты снова высаживались на лодки и с многими ружейными выстрелами на воздух оставляли пароход. — Около одного из этих селений, которые близ Моржа (пароход пять раз останавливался на пути), воздвигнут памятник генералу Лагарпу — воспитателю Благословенного. Просто, но хорошо[296]. Еще не доезжая до Женевы, явилась одна певица с мальчиком, играющим на скрипке. И та, и тот хорошо выполнили свое дело. Певица была уже женщина немолодая, и на лице ее видны были следы горя; но голос ее был чист, звучен и приятен. Слова песни выражали измену в любви. Она пела ее с чувством; может быть, душа ее высказывалась в этой песне. Мальчик лет 16 играл на скрипке прекрасно, с большой силою, верностию и чувством. После этого походного концерта женщина пошла с чашечкою по зрителям; но незначительный сбор получила она. Вот наконец перед нами и Женева. Вид ее с озера недурен, но я не нашел тут ничего в особенности живописного, кроме разве богатых гостиниц, расположенных вдоль набережной, и Роны, шумно вырывающейся из озера, в котором ей как будто было тесно. Островок Руссо, о котором я буду иметь еще случай говорить после, представляется при входе в пристань; но жаль, что Жан-Жак обращен спиною к озеру, которое он так прославлял в «Новой Элоизе»[297]; может быть, с намерением поставлен он лицом к Женеве, чтобы после смерти быть поучительным для тех, которые во время жизни так сурово его преследовали и даже публично чрез палача сожгли на площади лучшие его сочинения[298].

Мы остановились в какой-то жалкой гостинице «Près de la Poste», и за это жестоко были наказаны. Нечистота поразительная, обед изрядный. Но комната для спанья и самые постели дурны. Однажды навсегда всякой путешественник должен поставить себе правилом останавливаться только в лучших гостиницах. Если и платить там дороже, то за это выигрываешь комфортом — необходимым для здоровья.

Вечером были мы на концерте, который давали на острове Руссо из добровольных приношений. Тарелка была доверху наполнена серебряными и медными бацами[299]; публики было множество: дамы в костюмах французских, как некогда предсказал это Руссо[300].

Обращусь к самому памятнику. Он работы женевского скульптора Г. Прадие[301]. Руссо представлен сидящим и погруженным в думу. На коленях его лежит книга, в которой он пишет. И тут помещены замечательные слова из его «Contrat social»: «Si le Christ n’était qu’un homme, il est mort comme un Dieu»[302]. У ног его лежат разные книги. Музыка была изрядная. Мы воротились домой уже довольно поздно. Подле самого острова Руссо от женевского правительства поставлена была лодка с двумя лодочниками для спасения неосторожных пловцов по одному несчастному случаю, бывшему с одним молодым англичанином, погибшим во время утренней прогулки.