но существуют прямые свидетельства об их более раннем знакомстве. Вечер у Жуковских, где это произошло, Е. О. Кириенко-Волошина описывала в письме-дневнике к сыну (период с 3 по 20 декабря 1914 года), в той его части, что датирована 8-м числом: Я недавно видела у Жуковских Вяч. Ив. Он за это время очень постарел, стал грузным, еще более сутулым, более лысым, обесцветились кудри; бритое лицо неприятно, похож на немецкого профессора. На этом же вечере у Жуковских и обормоты в лице Лили, Майи, Сережи, Аси познакомились с ним, и на всех он произвел (Майю исключая) неприятное впечатление. Думаю потому это, что при большом уме, учености, в нем нет мудрости благой. — Кроме него, были Бердяев (от него мы все в восторге), Булгаков, Шестов, Гершензон, Рачинский, Анненкова-Бернар. И вечер этот был чреват событиями. <…> Майя по просьбе Вяч. декламировала ему; после 2 стихотворений он спросил ее о Бальмонте, о стихах, ей посвященных, просил прочесть их, на что Майя ответила: не стоит, они не так хороши[740]. — Он опять спросил, что сказал Бальм<онт> о стихах Ваших, на что был ответ скромный и тихий: Я думаю, что Б. и не читал их, но сказал, что они зажгли его. Не успел замолкнуть голос Майя <так!>, как раздались слова Вяч.: Господа, послушайте стихи, которые зажгли Бальмонта. — Зачем Вы дразните меня, прошептала с укором Майя, и добрая улыбка с примиряющими словами слетели с губ Вяч., Майя прочла несколько стихотворений, он просил еще и еще, но такого, чтобы пронзило его[741]. Такого не оказалось. В общем, он позволил, сказав: marchez, marchez[742], сравнив же ее поэзию с катанием на лодочке по тихому морю; а Вера сказала: да это прогулка по парку на хорошей лошади! — Майя поникла, но вскоре оправилась и все перешли в другую комнату слушать переводы Вяч. из Мицкевича. Затем Ан.<ненкова>-Бернар начала завывать свою пьесу о Жанне Д’Арк[743]. Это было ужасно. Когда она кончила 1й акт, все молчали, а Вяч. встал из-за стола и повернувшись к ней спиной, сел в другом углу комнаты. На просьбы ее прочесть еще один акт не только не дал согласия, но начал ужасно хулить эту пьесу, довел Ан.<ненкову->Бер.<нар> до слез и вскоре, распростившись со всеми, причем сказал Майе: «надеюсь, мы будем друзьями», ушел в переднею <так!> одеваться. Когда я почему<-то> также вошла в переднею <так!>, то застала такую сцену: он и Лиля <Е. Эфрон> стояли друг против друга; он бледный, пронзая взором заалевшую Лилю, говорил: «Я не беру своих слов обратно», на что Лиля тихо, с достоинством ответила: вы совсем не поняли того, что я сказала вам. Он молча продолжал смотреть на нее несколько секунд, затем повернулся и ушел. Оказывается, Лиля, движимая жалостью к Майе и А.<нненковой->Б.<ернар>, разъярила его замечанием, что не следовало ему повторять Майиных слов о Бальмонте, приглашая слушать ее стихи, и вопросом-укором, зачем он обеим сделал больно[744]. Однако поведение Иванова, показавшееся бестактным посвященным в отношения Кювилье и Бальмонта, разъяснится, если довериться еще одному свидетельству — свидетельству самой Кювилье о том, что их некогда познакомил именно Бальмонт. В письме от 24 сентября 1915 года, в период острой влюбленности в Иванова, Кювилье припомнила все свои встречи с ним: Когда прошлой зимой Вас увидела в первый раз у Аделаиды, — я вся дрожала, Сережа Эфрон сидел рядом со мной и говорил: «Майя, Вы больны». Вы видели, как я дрожала? У меня зубы стучали[745]. Я тогда ужасно испугалась, и когда мне сказали говорить Вам стихи, я думала, что не смогу произнести ни слова. — А года два тому назад я сидела рядом с Вами на лекции Бальмонта «Океания»[746] — и смотрела сбоку на Ваше лицо. И в тот вечер он нас познакомил. А потом в Литер.<атурно-Художественном> Кружке[747]. А потом позапрошлым летом, в Коктебеле я прочла стихи «Издалека пришел Жених и Друг»[748], и меня тоской всю залило, и я через несколько дней сказала Максу, что вот люблю того, о ком эти стихи, но так больно даже не знать, кто, и что напишу ему тоже стихи. И он Вас назвал, а я стихов не написала. Как жаль, не правда ли? — А потом Аделаида что-то о Вас говорила Максу — что говорила Вам обо мне, и что назвала меня Вам «étemelle amoureuse»[749]. — Ах, я Вас люблю, люблю![750]
Впрочем, эти обстоятельства, судя по всему, были неизвестны друзьям Кювилье, и А. Герцык в письме к Волошину 11 (24) января 1915 имела в виду вечер месячной давности: Майя встретилась у нас с Вячесл<авом>. Он слушал ее стихи, и потом она была у него один раз. Не бойтесь за нее, он перестал быть отравляющим и все больше обращается в добродушного буржуа, хотя любит порой по-прежнему поиграть людьми и полицемерить[751]. Приглашением Иванова посетить его Кювилье скоро воспользовалась: о том, что она долго сидела в гостях у Иванова 20 декабря 1914 года, написано С. Шервинскому в тот же вечер: Час тому назад вернулась от Вяч. Иванова. Какой он удивительный, я так счастлива сейчас! — Он меня совсем не пронзил холодом, был огромным, нежным, красивым. Я так давно не была так спокойна, как сейчас. Сидела у него от 6 до 11½. Мы совсем друзья теперь, и я чувствую себя его маленькой дочерью. Дочка Дьявола! Хороший, милый, милый Дьявол[752]. Однако, возможно, до этого состоялась еще одна встреча, о которой Герцык также не знала: письмо Кювилье к Иванову от 15 декабря косвенным образом доносит до нас содержание их разговора накануне: Вы говорили о колодцах голубых и черных, и о кораблях с якорями, — и так странно, — мне казалось, что я в первый раз слышу о всем этом, — и что Вы говорите чудесные слова. Я очень боюсь Вашей двери, но меня так и тянет к ней, — может быть, ее можно мне открыть, и я могу перестать быть «зеркальным» поэтом, и больше не будет нескончаемой агонии, и я узнаю, что такое жизнь и смерть, и все, о чем Вы говорили вчера?[753] Из этой речи пока можно откомментировать лишь последнюю мысль Иванова, не раз писавшего о «зеркальном», т. е. самовлюбленном, самоутверждении писателя, отторгающего себя таким поведением от Бога. Если точнее конкретизировать дату знакомства пока не удается, можно с уверенностью сказать, что сближение Кювилье и Иванова зимой — весной 1914–1915 годов происходило на фоне отрицательного отношения к этому со стороны ближайшего ее окружения. В письме, написанном сразу после их встречи, в ночь на 21 декабря 1914 года, она признавалась: Какой Вы должно быть сильный! И очень страшный! — Но хороший. Как смешно, что говорят о Вас гадко. Я скоро напишу Вам стихи и пришлю. Только надо немного «увлечься»[754]. Через несколько дней она опять признавалась: Мне говорили, что Вы сам Дьявол и дышите пламенем, как Вы сами упомянули, — но я так ясно и глубоко почувствовала, что Вы очень хороший[755]. вернуться По датам публикаций на эту роль подходят два цикла стихов Бальмонта и отдельное стихотворение. Последнее содержит искомое ключевое слово: среди «Малайских заговоров» сборника «Белый зодчий» (СПб., 1914) помещен «Заговор Любовный», начинающийся со скрытого намерения заклевать («Черная ягода — имя твое / Птица багряная — имя мое»), прямо обращенный к «Майе» и содержащий призыв: «Мною пребудь зажжена, / Любишь, и будь влюблена» (С. 77). Однако кроме этого недвусмысленного текста (правда, учитывая вышеизложенные обстоятельства, с двусмысленным финалом: «Я говорю: „Ты моя!“ / В Месяц ли глянь, — это я!»), упомянем также цикл «Пламя мира», опубликованный первоначально в альманахе «Гриф» (1914) и в этом случае составивший вместе с волошинским стихотворением своего рода пару, а далее вошедший в расширенном виде в «Белый зодчий» (С. 58–65). Из него более всего напрашиваются открывающее цикл стихотворение «Мы говорим, но мы не знаем…» с его мотивом скольжения «на призрачной черте», а также ставшее гораздо более популярным стихотворение «Тринадцать лет! Тринадцать лет!», где описаны обстоятельства потери лирическим героем невинности в том возрасте, который был мифологизирован Кювилье. Укажем также на невыделенный самим поэтом цикл из трех стихотворений, впервые напечатанных в том же «Белом зодчем», «Страсть» («Страстью зачался мир…»), «Тонкий стебель» («Ты вся — воплощенье поющей струны…») и «Девушке» («Тебя я видел малою травинкой…») (С. 38–40), где сквозной темой является ожидание героем будущей зрелости своей возлюбленной. Кроме того, каталог Книжного аукциона 22 ноября 1997 г. содержит два инскрипта Бальмонта Кювилье, второй из которых мы процитировали выше. Первый же сделан как раз в дни общения на, как сказано в описании лота, «первом чистом листе книги: Бальмонт К. Звенья. Избранные стихи 1890–1912. М. Книгоиздательство „Скорпион“. 1913»: «Майя — светлый Майский сон, / Да продлится он. / Майя — нежный зыбкий свет, / Ей забвенья нет. / К. Бальмонт. 1913. Октябрь. Москва». Здесь же указано, что «в тексте имеется карандашная правка её рукой» (http://www.rarebook.ru/u005.htm). вернуться Это определение Кювилье запомнила — отметим его появление в позднейшем письме к Андрею Белому, когда Кудашева, прочитав фрагмент стихотворения Есенина в ругательной статье о нем в киевской белогвардейской газете, признавалась: «А меня эти несколько строк „пронзили“, как сказал бы Вячеслав; Есенину мой нижайший поклон за эти строки!» (письмо от 4 сентября 1918 г. НИОР РГБ. Ф. 25. Карт. 18. Ед. хр. 7. — 103 об. — 104). вернуться «продолжайте, продолжайте» (франц.). вернуться Двусмысленность ситуации состоит в том, что на пьесу своей давней знакомой Н. П. Анненковой-Бернар (Дружининой) «Дочь народа» (1903) Иванов в свое время откликнулся нейтральным отзывом (Весы. 1904. № 5. С. 55). вернуться ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 656. Л. 50 об. — 51. В приписке от 20 декабря Кириенко-Волошина среди последствий этого инцидента рассказывала про письмо возмущенного Бердяева к Иванову (видимо, не сохранилось), а также сообщала, что Майя уже сама написала Иванову письмо, где сравнивала его с закрытой дверью (см. ниже ее письмо от 15 декабря) и получила от него приглашение. Своими опасениями насчет этой начинающейся дружбы она также делилась с сыном: «Адел.<аида> Каз Химировна Герцык> меня относительно Майи успокаивает тем, что Вяч. окружен теперь таким благочестием и строгостями, что Майе придется довольствоваться редкими аудиенциями в И часа. Но ведь Майя напориста и вампириста; она теперь жаждет необыкновенных людей. Уже пишет письма Блоку: пока еще без ответа. А между тем обещала Кузьминой-Карав.<аевой> не писать, пока она ей не скажет, что можно» (Там же. Л. 51 об. Второе письмо Кювилье к Блоку помечено 23 декабря). вернуться Позднее в разговоре с Б. Носиком она вспоминала почти в тех же выражениях: «Я дружила в Москве с сестрами Герцык, они жили рядом с Собачьей Площадкой. И вот они пригласили меня на вечер. Я помню, такая длинная была комната, я сидела в одном конце на диване, и вдруг Сережа Эфрон мне говорит: „Вон Вячеслав“. Я увидела только его спину — на другом конце комнаты — и вся стала дрожать» (Носик Б. «Кто ты? — Майя». С. 47). вернуться Лекция Бальмонта «Океания» была прочитана 21 октября 1913 г. в Политехническом музее, см. хроникальную заметку: Б.п. «Океания» (Лекция К.В.<так!> Бальмонта) // Утро России. 1913. 22 октября. № 243. С. 4; а также шарж Д. Моора, изображавший поэта в виде священника и снабженный подписью «и была Океания, и была отчитана»: Утро России. 1913. 24 октября. № 245. С. 6. См. также публикацию: Бальмонт К. Океания // Заветы. 1914. Кн. 6. С. 7–34. В 1912 г. Бальмонт предпринял 11-месячное путешествие по Южному полушарию, но особенное впечатление на него произвели острова Новая Гвинея, Самоа и т. п. (см.: Азадовский К. М. Бальмонт // Русские писатели. 1800–1917. Биобиблиографический словарь. М., 1990. Т. 1. С. 57–61). вернуться Отметим, что позднее, сообщая Б. Носику обстоятельства своего знакомства с Ивановым, она упоминала ужин в «Эстетике», где Бальмонт ее «уговаривал», а Иванов это слышал (Носик Б. «Кто ты? — Майя». С. 47). Впрочем, пока это остается только ее предположением. вернуться Имеется в виду стихотворение М. Кузмина «Издалека пришел Жених и Друг / Целую ноги твои!» из посвященного В. Наумову цикла «Вожатый» (вошло в сб. «Сети» (1908); Иванову был посвящен предыдущий цикл «Мудрая встреча»). Отметим близость этого текста к позднейшему стихотворению М. Цветаевой «В лоб целовать — заботу стереть / В лоб целую!» (1917). вернуться НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 21. Л. 25–25 об. В открытке к сыну от 6 января 1914 г. Е. О. Кириенко-Волошина сообщала, что Майя приглашена в гости, где «с ней хочет познакомиться Вячес.<лав> Ив.<анов>» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 656. Л. 6), 19 января Кювилье сообщала о том же Волошину: «Мне сказали, что Вячеслав Иванов хочет со мною познакомиться» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 1). Судя по всему, тогда встреча не состоялась, но встревоженный такой возможностью Волошин писал матери 12 января 1914 г.: «Вот с Вячеславом я бы действительно остерегся знакомить Майю. В нем такое тонкое, умное и мертвящее зло, убивающее душу. Бальмонт может только очень сильно обжечь: но когда боль пройдет — останется правда и прекрасный — возвышающий урок. А Вячеслав берет цепко, не отпускает, приневоливает, высасывает. И после в душе остается только пепел лжи. Я бы никогда <не> посоветовал Майе знакомиться с Вячеславом. А когда она об этом летом заговаривала — отмалчивался. Потому что скажи я ей, что с ним опасно знакомиться — она бы стремглав побежала сама знакомиться с ним. Если возможно — сделай, чтобы она не познакомилась» (ИРЛИ Ф. 562. Оп. 3. № 62. Л. 10). вернуться Сестры Герцык. Письма / Сост. и коммент. Т. Н. Жуковской. М., 2002. С. 158. вернуться РГАЛИ. Ф. 1364. Оп. 4. Ед. хр. 472. Л. 65. Возможно, неслучайно на третий день после этого, 23 декабря, она пишет свое второе письмо к Блоку. вернуться НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 18. Л. 11–11 об. вернуться НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 18. Л. 18. вернуться Огромное письмо к Иванову, фактически дневник за 24–26 декабря 1914 г. (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 18. Л. 14). |
