Надо заметить, что это сознательное движение к отношениям, сулящим одни сложности и опасности, можно объяснить не только особенностями характера Кювилье, но и скукой обыденных флиртов. Так, ровно за два месяца до этого и еще до сближения с Ивановым, 9 декабря 1914 года она писала своему конфиденту: Макс меня любят два юноша, и я люблю обоих, — и оба меня хотят, а я отказываюсь, что делать мне? Ведь это, наверно, все не то, потому что я тогда и думать не стала бы? Мне хочется, чтобы пришел кто-нибудь очень сильный, взял бы за руку, сломал бы меня, как ребенка, — тогда я воскресла бы снова и стала бы сильной, — а сейчас я не могу больше нести своей свободы. Как дико, что я хочу быть побежденной![771] В самом деле, вокруг Кювилье заключались браки и зарождались романы: уже осенью 1914-го женился «Гугука» Веснин, в конце февраля 1915-го соединились Толстой и Н. Крандиевская, продолжались любовные отношения двух подруг, Цветаевой и Парнок. 6 марта 1915 года Кювилье сообщала Волошину: С Мариной я вижусь меньше, она влюблена в С. Парнок, и почти все время с ней, — вчера нас они пригласили, Пра и меня, и состоялась наша первая ссора с Мариной! — Она как-то очень раздраженно все время говорила о том, что я всех «переберу» (в любви, поэтов), что вообще «мужчина» — для меня так много <значит> и в таком духе[772]. — Она очень не довольна моей дружбой с Вячеславом, т. к. он ей наговорил неприятностей, и старается меня все время уколоть. Но это чепуха и я говорю об этом только оттого, что свежо. — Сейчас нашла старое письмо, что месяц тому назад писала тебе <т. е. процитированное выше письмо от 9 февралях Перечла и посылаю. Но надо прибавить о Вячеславе. — Он уговорил меня ходить на курсы с его женой, и я хожу и повеселела. — Он ко мне относится очень хорошо, говорит, что любит меня по-матерински, подарил книжку стихов, кокетничает и расстилает сеточки вокруг меня. А я тоже расстилаю, и мне хорошо. — (Я, конечно, смеюсь, о сеточках) — Но влияние хорошее. Вначале была подавленность, а потом непомерное усилие, и сразу бодрость. Мне как будто 15 лет, 3 дня тому назад были у Ад. Казимировны, она все ходила за мной с удивленным лицом и говорила: «Никогда не видела Вас такой. Что-нибудь случилось уже?» — Мне смешно — И немного тоски. — Макс, я буду жить, я буду очень сильная, — я хочу Бога —[773]. Однако уже в апреле эта интересная жизнь закончилась — мать и дочь Кювилье переехали на дачу Незлобиных под Старой Руссой, где соседний дом вскоре заняла актриса Н. Волохова. На следующий день по приезде, 19 апреля, Кювилье писала оттуда Волошину, еще полная воспоминаний о Москве: А моя большая встреча этого года — Вяч. Иванов. Он очень нежен и страшен, когда я видела его, то так боялась, что всегда молчала, но часто ему писала и дала все стихи[774]. Он очень любит меня и говорил обо мне Ад. Герцык и Евг., что я очень большой поэт (!), очаровательна, (!!) и т. д. А мне о том, как я «suave et printanifère»[775], и какой я прелестный ребенок (?) — и как он меня любит. Я очень глубоко его приняла, и остро было, а теперь я счастлива, — и жду какого-то чуда[776]. 24 апреля она сообщала Кириенко-Волошиной: Накануне отъезда из Москвы я была на похоронах Скрябина, — с Николаем Васильевичем <Досекиным>. Стояли под дождем и шли под ним. Я отнесла ему на могилу семь розовых роз — А вечером, — в день моего отъезда была у Вячеслава. Но так как я только перед приходом предупредила, он имел только 2 минуты, куда-то ехал, с опозданием. Он почему-то был взволнованный, а я красная, как рак, — держал меня за руку и говорил, чтобы я что-то сказала, — а я говорила: «Нет», и вообще ужасно испугалась. Он велел оставить ему адрес, — я ему уже написала, — и страшно его люблю[777].
Однако к лету настроение ухудшается, и 17 (30) июля А. Герцык писала Волошину: Майя пишет мне часто, тоскует по Москве — вянет духом без определенного объекта любви. Присылает ли она Вам свои стихи?[778]. Многообещающее общение с Волоховой ничего не дало[779], но главное, Иванов молчал в ответ на ее письма[780]. По контрасту в Коктебеле тем временем жизнь шла обычным чередом[781]. Эта ситуация, идеальная для любовной тоски, становится питательной средой для интенсивной интроспекции, строй которой задает элегическая образность, восходящая к европейскому «прекраснодушному» романтизму. Свои сердечные переживания она, кроме Иванова, опять доверяла Е. О. Кириенко-Волошиной, исповедуясь в письме от 6 мая 1915 года: Пока я не скучаю совсем, — но тоскую страшно, и какой-то необыкновенной тоской: — как будто вся изнемогаю от «сладости» необыкновенной, — и так счастлива (причин не могу себе ясно в словах выложить), что делается больно и кажется, что не выдержишь, — и какие-то душевные «корчи», очень болезненные, и от счастья! — Ничего не понимаю. Смятение и полное спокойствие, дикий ужас и глубочайшая доверчивость. — И думаю о Нем день и ночь, будто он заклял меня Бальмонтовским заговором: «Тридцать три тоски»[782] — суеверна я стала невозможно, мне иногда кажется, что он маг, и я боюсь, что он знает все, что я о нем думаю, — и что он хочет всего этого. Вчера тоже получила Cor Ardens от Толстого, и вдруг увидала тоже надпись от Него: «Даровитой, мелодической Майе, Бог помочь (чь!) — Вяч. Иванов» — А сегодня получила от Грифцова письмо, и между прочим он говорит: «У Толстых было сборище, присутствовал Ваш бог (!) — вертел в руках Cor Ardens (я наблюдал за ним) и, кажется, автографировал его. А я после видел на столе Ал. Ник. книгу с Вашим именем. Хотя это, может быть, были разные экземпляры». — Я написала ему уже три письма (вчера третье послала) — все стихи посылаю, он пока не ответил, но ответит обязательно, потому что я не знаю его летнего адреса, а он, наверно хочет, чтобы я писала все лето. — Я волнуюсь потому, что в самые острые моменты этой «сладостной» тоски мне кажется, что он думает обо мне и любит, и я боюсь его, — и знаю, что это неизбежно, — и что я умру, потому что эта радость слишком тяжела. Следующий пассаж соединяет все тексты, отражающие ее настроение: образ из собственного стихотворения, поэтическую лексику В. Жуковского («тихое небо») и цитату из стихотворения А. Блока: Вечером хожу в поля и плачу от «suavité de vivre»[783]. Небо бесконечное, и до горизонта зеленя, — А запах такой тонкий и сладкий, что вся душа изнемогает, и хочется лечь на мглистую землю и умереть под этим тихим небом. — И если тогда думать о Нем, то совсем невозможно делается жить, до того тяжело от жизни — страшно подходит сейчас ко мне стих Блока, и я его только теперь поняла, и поставлю эпиграфом к стихам о Вяч. «Невозможную сладость приемли»[784]. Позднее к этому списку добавляется лирика Иванова: Эти дни я вынула Cor Ardens, которое два месяца не читала совсем, так мучило оно меня, — и снова стала читать, отрывками, — но я читаю и как будто слышу звон, и не понимаю — отчего, зачем, — так торжественно и страшно делается. — Голова кружится и сердце до боли падает. — В каждом стихе тонешь, каждым словом задыхаешься — Но ведь в конце концов я все пойму, — и станет легко и ясно, — не правда ли? — Я утону в них и задохнусь, чтобы стало ясно и легко[785]. вернуться ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 16 об. Одним из юношей, возможно, был Сергей Баландин, которому посвящен ряд стихотворений Кювилье. вернуться Видимо, именно в это время создано шуточное стихотворение М. Цветаевой, посвященное влюбленностям Кювилье: «Макс Волошин первым был / Нежно Маиньку любил…» и т. д. вернуться ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 22–22 об. вернуться Возможно, именно они в основном и отложились в архиве Иванова в Пушкинском Доме: если судить по обозначенным датам, за исключением одного текста (о нем. см. прим. 104 /в файле — примечание № 793 — прим. верст./), это стихи 1913 — января 1915 г. вернуться ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 24 об. вернуться ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 1–1 об. Кстати, в этом же письме она дает советы по переводу на русский своего стихотворения «Je pense aujourd’hui à vous…» («Сегодня думаю сейчас о Вас…», франц.), отдельные фразы которого не оставляют сомнений, о ком она думает: его третья строка звучит как «Vous êtes terrible et doux» («Вы страшный и нежный…», франц.), что прямо соотносимо с ее восприятием Иванова. вернуться 5 июня она признавалась Волошиной: «— Ах, Пра, какая печаль тут жить, все молчат, и стихов нет, и я подружиться хотела с Волоховой, она мне очень нравилась, — но все-таки она как все актрисы, — и немножко зла, — и немножко завистлива, — и не понимает того, что кажется мне самым важным — Сегодня утром я спорила с ней о Бальмонте, которого она сравнивала с сапожником, — и говорила такими словами, как „импонирует“, „интеллигент“, и т. д., самыми ненавистными мне словами. — Мне больно это, — и то, что ей нравятся самые вульгарные актеры, а я сразу поверила в нее и рассказала о Гугуке — хорошо, что быстро оборвала, — и теперь, как со всеми, веду с ней равнодушные и скучные разговоры. Так гадко это вообще, — я очень огорчена» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 5–5 об.). вернуться Ее письма к Иванову этого времени полны жалоб на его молчание (см., например, в письме от 2 августа: «Ах, почему Вы ни слова не написали мне?»; 10 августа: «Но почему Вы все молчите, все молчите?»; НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20.7 об., 9 об.); жалуется она на это и в письмах Волошиной (например, 5 июня и 12 июля, ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 5,9). Ответные письма поэта пока не разысканы, в письме от 19 сентября 1918 г. к Иванову она сообщала, что они были изъяты большевиками вместе с экземпляром «Родного и вселенского», который он ей прислал в деревню (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 26. Л. 33). Кстати, «Борозды и межи», «Cor ardens» и «Нежная тайна» с дарственными надписями пропали в Москве, о чем она вспоминала в письме к поэту от 26 июня 1948 г. (РАИ. Оп. 5. Карт. 6. № 7. Л. 28). Во всяком случае, писем Иванова должно было быть весьма немного, и по упоминаниям в письмах Кудашевой можно восстановить лишь несколько дат: 19 октября 1915 г. она сообщала Иванову, что нашла в своих бумагах одно старое письмо от него (ИРЛИ. Ф. 607. № 325. Л. 4), а Волошину 19 октября 1918 г. писала из Новочеркасска: «Потом привезла мне жена Скрябина письмо от Вячеслава — в конце сентября (или в середине) написанное» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1034. Л. 46 об.). В письме от 26 июня 1948 г. мадам Роллан писала, что запомнила содержание последней записки: «Вы, кажется, за все время наших отношений написали мне только раз. — 4–5 строк! — и я помню их наизусть — „Милая Майя, почему вы перестали мне писать? Надо мне писать…“. — Вы были на Кавказе, письмо привезла, кажется, Скрябина из Москвы в Новочеркасск. — „Надо мне писать…“ — Это означало: „надо меня любить“. — Ноя никогда не переставала Вас любить!» (РАИ. Оп. 5. Карт. 6. № 7. Л. 26). Учитывая, что в этом свидетельстве почти все (кроме места пребывания Иванова в 1918 г.) соответствует действительности, возможно, что ее подсчеты в письме к Иванову от 1 января 1947 г. в целом верны: «Я помню, что Вы только два раза написали мне, тогда как я писала Вам еженедельно. — Надеюсь, что Вы напишете мне в третий раз — хотя бы, чтобы сказать мне, что письмо мое дошло до Вас…» (Там же. Л. 10). Вместе со стихотворением «Сад», о котором ниже, а также письмом из Баку (о нем Кудашева сообщала Волошину 30 декабря 1922 г.: «Получила письмо от Вячеслава!»; ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 39), можно с уверенностью говорить о четырех эпистолах и одной записке с приглашением прийти. вернуться Заинтересованная новым незнакомым посетителем Коктебеля, Кювилье расспрашивает Е. О. Волошину в письме от 21 июля 1915 г. из Старой Руссы: «А мне о Вашем Мандельштаме месяц тому назад Волохова что-то говорила. Я почти не помню, что и по какому поводу. — А почему он в Коктебеле? — Кажется, и он в Грифском альманахе что-то напечатал? Я бы очень хотела влюбиться в него, если бы было возможно, но вот, слишком много о добре и зле думаю! Боюсь, что „неистовства“ мои уже кристаллизованы. — <…> — Много ли стихов у Марины и Сони и хорошие ли? — А Мандельштам в каком роде?» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 27–27 об.). Отзвуки коктебельского быта, который хорошо описывается строкой из написанной тогда же «Бессонницы» Мандельштама «И море, и Гомер, все движется любовью» (ср. остроумное наблюдение о фонетической перекличке слов море/amore в этой строке в: Дутли Р. «Век мой, зверь мой». Осип Мандельштам. Биография / Пер. с нем. К Азадовского. СПб., 2005. С. 87), вызывают у нее кокетливую досаду: «Какой-то Мандельштам (и мной они его заинтересовали) <…>» (письмо от 27 июля, Л. 35), а I августа замечает: «А стихи Мандельштама мне все-таки интересно знать», — и просит расспросить его о Блоке (Там же. Л. 12). Представляется логичным, что упомянутое стихотворение Мандельштама отзывается на один из сонетов цикла М. Волошина «Киммерийские сумерки» (1907), своего рода культовый текст коктебельской компании (см.: Цветаева А. Воспоминания. С. 594): «Звучат пустынные гекзаметры волны» из стихотворения «Над зыбкой рябью вод встает из глубины…», ср. у Мандельштама: «И море черное, витийствуя, шумит…». Когда весной — летом 1914 г. А. Дейч собирался в Коктебель (и так и не поехал, в отличие от своего друга художника Н. Фореггера), он получил напутствие от Игоря Северянина со строкой, явно намекающей на тот же цикл Волошина: «Вы в осонетенном Коктэбле» (Дейч А. День нынешний и день минувший. С. 285). Стихи Мандельштама Кювилье получила от много с ним тогда общавшейся А. Цветаевой, о чем сообщала Иванову в письме от 2 августа: «6 ч. вечера <…> Вчера Ася прислала мне стихи Мандельштама: „Отчего душа так певуча, И так мало милых имен?“ — Вячеслав Иванович, почему Вы такой странный, — улыбающийся и „согбенный“? — Когда я вижу Вас, мне кажется, — Вы знаете в мире все, и все поняли, — и очень устали — и говорите с нами и смотрите на нас как мудрый смотрит на детей и как говорит с ними. А когда молчите, я думаю о том, что Вы думаете, и мне кажется, я смотрю в лазурь, — так глубоко, глубоко, — и больно, и хочется плакать от глубины и боли» (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 6–6 об.). Заметим, что имя Мандельштама Кювилье могла услышать уже в 1913 г., когда они «вечером с Лилей и Асей ездили на лекцию (о современной литер.<атуре> — декаден<т>стве и акмеизме) <…>», как она сообщала Волошину в письме от 10 апреля (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1033. Л. 9). Под лекцией, видимо, имеется в виду «литературная беседа» в Политехническом музее, где ряд писателей (Кречетов, Чулков, Зайцев, Новиков, Грифцов и др.) обсуждал тему этического начала в современной лирике, а также вопрос, умерло ли декадентство (см.: Янт. <Янтарев — Е. Бернштейн> Беседа о литературе // Голос Москвы. 1913. 10 апреля. № 83. С. 5). Впрочем, из другой рецензии, где речь С. Соколова-Кречетова изложена более подробно, явствует, что, говоря об акмеизме, он упоминал лишь Городецкого и Гумилева (Б.п. Диспут о литературе // Утро России. 1913. 10 апреля. № 83. С. 4). Знакомство Кювилье с Мандельштамом, судя по всему, произошло в январе 1916 г. на вечере поэтов у Вяч. Иванова, о чем мы знаем по отчету Кириенко-Волошиной сыну в письме от 28 января: «Майя ушла от Вячеслава раньше, чем поэты стали декламировать, но они (т. е. Майя и Мандельштам) друг другу понравились» (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 658. Л. 11 об.; другой фрагмент этого письма см. также в: Кудрова И. Жизнь Марины Цветаевой. С. 143). Правда, в письме к Волошину от 8 октября 1919 г. она, собираясь в Коктебель, просила выставить Мандельштама из комнат первого этажа (ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 3. № 1035. Л. 8 об.). А далее ей выпала маргинальная, но по-своему существенная роль в конфликте Мандельштама и Волошина летом 1920 г.: экземпляр присвоенного поэтом «Камня» был взят со стола Майи, и она же, пользуясь пиететом к ее княжескому титулу, передавала письмо Волошина к начальнику феодосийской тюрьмы, куда был заключен Мандельштам (см. подробнее: Купченко В. В. Ссора поэтов (К истории взаимоотношений О. Мандельштама и М. Волошина) // Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М., 1991. С. 178, 181). По воспоминаниям Волошина, зимой 1919/1920 г. Мандельштам был влюблен в Майю и «был настойчив» (Волошин М. История моей души. С. 348), она же была влюблена в Эренбурга (Там же. С. 347). Остается только сожалеть, что, сознаваясь в письме к А. Е. Парнису от 19 марта 1973 г.: «J’ai aussi conmi Ossip Mandelstam» («Я также была знакома с Осипом Мандельштамом», франц.), — мадам Роллан не посчитала нужным распространиться об этом подробнее (пользуюсь случаем поблагодарить адресата письма за возможность с ним ознакомиться). вернуться Имеется в виду стихотворение К. Бальмонта «Заговор на тридцать три тоски», вошедшее в цикл «Заговоры любовные» из сб. «Жар-птица. Свирель славянина» (М., 1907. С. 20–21). Обратим внимание на то, что его стихотворение, обращенное к Кювилье, также носит заглавие «Заговор любовный» (см. прим. 50 /в файле — примечание № 740 — прим. верст./). вернуться ИРЛИ. Ф. 562. Оп. 5. № 326. Л. 3, 4 об. Финальные строки стихотворения «Облака небывалой услады…» (1903): «Невозможную сладость приемли, / О, изменник! Люблю и зову / Голубые приветствовать земли, / Жемчуговые сны наяву». Эту цитату Кювилье поставила эпиграфом к своему стихотворению, написанному 28 мая: «О l’appel écarlate des coqs / Par le ciel atroce et attristé! / Derechef le vers mortel de Block /„Accepte l’impossible suavité“» (Там же. Л. 6). Подстрочник: «О алый крик петухов / В жестокое и печальное небо / Снова погибельный стих Блока / „Невозможную сладость приемли“» (франц.). вернуться Письмо от 5 августа (НИОР РГБ. Ф. 109. Карт. 28. Ед. хр. 20. Л. 5 об.). |
