За последнее время я не написал ничего, кроме чистой музыки — двенадцати фортепианных этюдов и двух сонат для различных инструментов в нашей старой форме, которая. весьма милостиво не требовала от слуха каких-либо драматических усилий.

А Вы, дорогой друг, что поделывали? Ради бога, не считайте себя обязанным отвечать на этот вопрос. Я спрашиваю об этом не из праздного любопытства, а из чистейшей любви.

Как поживают Ваши жена и дети? Терпите ли Вы из-за них беспокойство?

Моя жена очень мучилась из-за своих глаз и из-за невыносимой певралгии-ревматизма. Шушу простужена; она раздувает это до чего-то весьма серьезного благодаря вниманию, которое уделяет своей маленькой особе.

Очень трудно сказать, когда мы с Вами увидимся, и поэтому нам остается слабое прибежище «слов». Что ж, верьте мне, я Ваш, неизменно преданный Вам старый

Клод Дебюсси

Передайте всю нашу любовь Вашей дорогой семье. Я получил извещение от «Общества авторов» о том, что Вы выбрали меня своим крестным отцом при своем вступлении в это общество. Благодарю Вас. (I)

Р. К. Знаете ли вы, где может находиться рукопись «Хованщины» в вашей совместной с Равелем инструментовке?

И. С. Я оставил ее в Устилуге во время моей последней поездки в Россию и думаю, что она или потеряна или уничтожена. Мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь, путешествуя по Волыни и проезжая через Устилуг, навел справки, стоит ли еще там мой дом; недавно один любезный человек прислал мне фотографию этого дома, не сообщив, однако, уцелел ли он после вторжения нацистов, и я не могу сказать, сделан ли этот снимок до или после войны. Тем не менее я уверен, что Бессель напечатал «Хованщину» в России непосредственно перед первой мировой войной. Доски должны были бы сохраниться у наследников русской фирмы Бесселя. Я припоминаю денежный спор с Бесселем, который утверждал, что мы запрашиваем слишком много, приводя довод, что «Мусоргский получил часть того, что просите вы». Я ответил, что то, что они практически ничего не заплатили Мусоргскому и добились того, что несчастный жил впроголодь, дает достаточно оснований заплатить нам больше.

Мысль о сотрудничестве с Равелем в инструментовке «Хованщины» принадлежала мне. Я боялся, что не смогу закончить работу к весеннему сезону 1913 г. и нуждался в помощи. К несчастью, Дягилев был заинтересован не столько в хорошей инструментовке оперы и спасении ее от Римского-Корсакова, сколько в том, чтобы наша версия послужила новым случаем показать Шаляпина. Но Шаляпин не смог понять значения такой инструментовки. Он отказался петь, и проект был заброшен, Хотя мы уже проделали порядочную работу. Я оркестровал знаменитую, запетую арию Шакловитого, финальный хор и кое-что еще — точно уже не помню. Мусоргский едва лишь набросал — фактически лишь наметил — финальный хор; я начал работу над эскизами Мусоргского и сочинял, исходя из Мусоргского и игнорируя Римского-Корсакова.

Равель приехал в Кларан пожить со мной, и мы работали вместе в марте — апреле 1913 г. В тот же период я написал «Три японские песни», а Равель «Три поэмы из Малларме», которые я по-прежнему предпочитаю всей остальной его музыке. Я помню экскурсию из Кларана в Варезе, близ озера Маджоре, предпринятую мной с Равелем для покупки тамошней газеты. Город был переполнен, и ни в одной гостинице мы не могли найти двух отдельных комнат или хотя бы двух кроватей, так что спали вместе на одной кровати.

Равель, если я вспоминаю его, скажем, рядом с Сати, представляется мне достаточно заурядным. Его суждения о музыке были, однако, чрезвычайно проницательными, и, я бы сказал, он оказался единственным музыкантом, сразу понявшим «Весну священную». Он был сух и сдержан, и иногда в его замечаниях скрывались небольшие шипы, но по отношению ко мне он всегда был хорошим другом. Как известно, он водил на войне грузовик или санитарную машину; это восхищало меня, так как в его возрасте и с его именем он мог бы найти более легкое занятие или вообще ничего не делать. В военной форме, маленький — на два или три дюйма ниже меня — он выглядел очень трогательно.

Я думаю, когда Равель лег в госпиталь на свою последнюю операцию, он знал, что сон под наркозом будет его последним сном. Он сказал мне: «Они могут делать с моим черепом все, что угодно, пока действует эфир». Однако наркоз не подействовал, и несчастный чувствовал, когда ему делали надрез. Я не навещал его в госпитале и в последний раз увидел в гробу; верхняя часть черепа все еще была забинтована. Последние годы его жизни были ужасными; он постепенно терял память и частично координацию и, конечно, отдавал себе в этом отчет. Гоголь умер пронзительно крича, Дягилев умер смеясь (и напевая из «Богемы», которую любил искренне и так же сильно, как всякую музыку), но Равель умирал постепенно. Это хуже всего.

Письма от Равеля:

Комар к, Торп-ле-Соквн, 13 декабря 1913 а.

Старина, давным-давно не имел никаких сенсационных новостей о Вашем здоровье. Три недели тому назад я услышал о Вашей скоропостижной смерти, но это известие не убило меня, так как в то же утро мы получили от Вас открытку.

Деляж наверняка сообщил Вам, что Ваши «Японские песни» будут исполняться 14 января, тогда же, когда и его «Hindus» ^[70] и мои поэмы из Малларме… Мы рассчитываем на Ваше присутствие.

Я буду в Лондоне через три дня и надеюсь услышать разговоры

о «Весне священной».

А «Соловей» — он скоро запоет?

Выразите мое почтение г-же Стравинской, поцелуйте детей, верьте в пскреннее расположение преданного Вам

Мориса Равеля

Сен-Жан де Люц, 26 сентября 1914 г.

Дайте весточку о себе, старина. Что сталось с Вами во всем этом? Эдуард ^[71] записался шофером. Мне же не посчастливилось. Они не нуждаются во мне. Надеюсь, когда они переосвидетельствуют всех отпущенных солдат, и возымеют действие все меры, которые я предприму, я вернусь в Париж, если смогу.

Мысль, что я уйду на войну, заставила меня проделать работу пяти месяцев в пять недель. Я кончил трио, но вынужден был бросить работы, которые думал окончить этой зимой: «Потонувший колокол»!!! и симфоническую поэму «Вена»!!! ^[72] Но, конечно, сейчас это сюжеты, не созвучные времени.

Как поживают Ваша жена и малыши? Напишите мне поскорее, старина. Если бы Вы только знали, как мучительно находиться вдали от всего!

Сердечные приветы всем. От Бенуа нет никаких известий. Что с ним сталось?

Морис Равель 19 декабря 1914 г.

Старина!

Это решено, Вы приедете и будете ночевать без комфорта в чулане, который был спальней моего брата и теперь превращен в персидскую комнату для Вас. Но приезжайте скорее, иначе Вы меня уже не застанете здесь. Я буду работать шофером. Это единственный способ попасть в город, где мне нужно посмотреть «Дафниса и Хлою». Вы ничего не сообщаете мне о Вашем брате. Надеюсь, он совсем поправился. Постарайтесь ускорить свой приезд.

Наши сердечные приветы Вам.

Морис Равель 2 января 1915 г.

Итак, старина, все было приготовлено, чтобы оказать Вам, нашему союзнику, должное гостеприимство: персидская комната с вуалями из Генуи, гравюрами из Японии, игрушками из Китая, одним словом, синтез «Русского сезона», да, был даже механический соловей, — а Вы не приедете… Ах, эти капризы славянина! Не этим ли капризам я обязан получением записки от Санто, ^[73] который пришел в восторг, узнав, что я буду в Швейцарии в конце января? Я писал Вам, что скоро уеду, но сомневаюсь, что меня пошлют в направлени Вашего местожительства.

Жду новостей о Вашем брате, о Вас и о всей Вашей семье. А пока примите все наши наилучшие новогодние пожелания (по новому стилю).