На вершине горы, над дремавшим внизу плоскогорьем, над спящей долинной землей, в этот миг лишь они высоко, но и они — только малые дети.

И в какой-то инстинктивной и вечной игре она закрывает глаза и шепчет:

— Ты целовал меня.

И отвечает он теми же звуками, ожерельем маленьких камушков-звуков с чарующей музыкой:

— Я целовал тебя.

Склоняется Глеб, видит лицо, прекрасное в муке экстаза, отдающий всю душу, глубокий, как вечность, первый взгляд и последний в этой земной, покидаемой жизни. А губы, как алая роза, цветут, и аромат их поит всю вселенную.

Источник влаги живой, божественный ключ, разрешение скрытых от века предвечных тайн жизни и смерти…

И пылающими губами наклоняется Глеб к источнику утолить свою жажду…

Последняя капля живого безумия скатилась по золоту чаш на самое дно.

Каждую ночь перед утром сны утоньшаются, и просветленный человеческий дух через разреженную ткань сновидения видит зыбкий, неуловимый почти, едва лишь сотканный и тотчас же рвущийся облик скрытых вещей, грядущих событий загадочной будущей жизни.

Именно в эти часы прилетают к Андрею видения, и реют в легком, сереющем воздухе уродцы и девушки в белых одеждах, фигуры и линии нерожденных еще, чуть светлеющих образов, и вот уже третью ночь сряду — серая мышь.

Она беспокойно кружит возле его головы, чертит зигзагами воздух, мешает работать. А работать легко, сразу дается гармония линий, в простых очертаниях, в белом узоре пробуждается галилейское раннее утро, и девушка в белом поливает цветы, и они распускаются, дышат, живут, благовествуют светлую весть. Само небо склонилось к душе ее, само небо целует расцветшую душу. Но вот угловатым, стремительно жутким полетом прямо от Глеба летучая мышь подлетает к его изваянию и садится на открытую нежную шею белой утренней девушки, и чудесным образом загорается алым отсветом белый цветок.

«Не кровь ли?» — думает Андрей и в беспокойстве рукой хочет отогнать злое это видение.

Но напрасен порыв. Руки скованы сном, с места не сдвинуться спящему.

И все не отрывается мышь и сосет, сосет нежную Аннину душу.

* * * Громко кричит, но не в силах проснуться Надежда Сергеевна.

Босая, во сне вышла из дома она по холодной земле, по траве, по ничего не замечает, тихо скользит вдоль стены. Остановилась и слушает.

Голос:

— Ах, теперь так легко умереть!

Другой:

— За мгновение Божьей безумной любви так легко умереть! Ты открыла мне новое небо.

Анна:

— Не новое небо, любимый. Это небо, по которому целую жизнь тосковала, небо, где ты, небо, где Белый Христос.

Глеб:

— Белый Христос?

Но Анна молчит, и молчит, притаясь, Надежда Сергеевна, и протекают в безмолвии несколько важных, глубоких минут.

— Поцелуй еще меня, Анна, и в путь.

— Поцелуй еще меня, Глеб, я готова.

И вот взметнулись две белые птицы меж звезд.

Смотрит Надежда Сергеевна, вскрикнула громко, но не проснулась.

Смотрит: летят легко и свободно, и развеваются крылья одежд. Все выше и выше. Не две ли звезды загорелись на темном сверкающем куполе — две новых прекрасных звезды?

Воздушная звездная смерть. Шагнули вдвоем за перила, и понеслись в прозрачной и звучной осенней стихии две светлых души.

А к самым ногам Надежды Сергеевны, как два золотых, два созревших листа с дерева жизни, тихо кружась, упадали легкие, почти невесомые оболочки их душ.

Наклоняется к ним и видит: на обнаженности нежной их кожи теплеют еще ароматом незавершенной любви — золотые кресты.

Тихим сном, без видений уснул Николай Платонович. Был дан ему час проникновенной молитвы, в покаянных слезах омыл перед сном слабую душу свою; крохотную, едва светящую, но все же от чистого сердца свечу, сняв удушающий темный нагар, несет он к престолу милосердного Бога.

Ах, отчего твое пламя светит так слабо? Не надо ли сбросить в покаянном порыве все путы уродливой жизни, где люди живут не по-людски и не пo-Божьи, где души лишь тлеют о серых потемках?..

А дети?

Дети — четыре невинных души: трое детей и старик — еще далеки от своих сокровенных видений. Их видения и грезы еще впереди.

Даже в том царстве, колеблемом тихо в волнах эфира над темной землей, в том светлом саду, где распускаются наши лучшие чувства-цветы, где благоухает аромат наших душ, и в зыбких очертаниях лишь слагаются контуры Новой Земли — рек и морей, и островов на тех плывучих цветущих морях, даже там эти грезы едва лишь намечены, едва зарождается трепет предчувствия.

Иные пути еще есть. Зовут дороги еще непройденные, где за золотыми крестами одиноко темнеет высокая безбожная башня.

Всеми путями, всеми извивами жизни и мысли, всем напряжением — к одному, к одному!

Чей это смех, предостерегающий, скрытно насмешливый, скептический смех?

Я узнаю тебя, черный старик, бывший третьим меж Анной и Глебом.

Но погоди смеяться: ошибешься, быть может, и ты!

1907 г.

Шел Алеша тихо и не спеша, до конца пути было близко, и в душе его стояла тихая и прозрачная радость. Шаги были свободны, и не чувствовал он ни тяжести котомки за спиною, ни всего своего тела, легкого и неслышного.

Дорога впереди, и позади дорога — мягкая, упругая лента — от края неба и до края. И само оно близкое и такое же мягкое и ласковое, как и земля, что только что сбросила зимнюю пушистую шубку и дышит открытой обнаженною грудью прямо в лицо ему — мирным и ровным дыханием. Бархатистая грудь у нее, и пушится вся молодой топкой зеленью.

А он все идет легко и тихонько — все дальше по тонкому пояску старой и влажной дороги, перепоясавшей мягкую зелень степи от края неба и до края.

Близится вечер, и ласковой кротостью дышит, угасая, задумчивый матовый день.

Все идет Алеша. Надо дойти до села. С пригорка уже видится церковь — голубая и тонкая на голубом и прозрачном вечереющем небе. Крыши домов — одна над другой, — по оврагу над речкой село.

Далеко с пригорка раскрылась земля — с нежным зеленым пушком озимей и лугов, с засевшего чащею леса. Еще задернуты дымкой, еще голы и черны, но уже пробудились леса.

Тайное обещание жизни во всем, первый порыв неясный и девственный. Свободный и тихий простор.

Шел он с седого, угрюмого севера — шел уже много недель на теплый и ласковый юг, где часто ночью во сне и в тех странных и призрачных снах, что его посещали и днем— где часто он видел себя… Там, в прозрачных и тихих заливах Галилейского моря, такие же рыбаки, как и он — простые, как души их… — закидывали в мирные воды сети свои и ловили рыбу…

И было тогда также тихо и нежно вокруг, еще тише, чем в этот задумчивый час. Еще тоньше и глубже, еще просветленнее были и небо, и земля, и воды, и воздух, и все те, что населяли их — и ангелы, и люди, и звери, и рыбы, и птицы, и деревья, и травы… Все и все были дети — были братья и сестры. И не было пропасти между вестником неба и цветком полевым, что держал он, благовествуя, в руках в раннее чуткое утро к Молящейся Девушке в келье ее. И не было пропасти между темными, странными, чья жизнь не разгадана нами, между блестящими, скользкими рыбами и тем, кто ловил их в сети в заливах священного озера… Теми, что в мрежи ловили не рыб, а души людские. Зелень и листья, цветы и подземные корни неясной отрадой дышали, и были соки земли особенно тонки, благословлена была их нежная сладость. И камни в пустыне, и гордые горы — все было нечуждо общей и тайной мечте, что делало землю невестой Пришедшего.

И звезды в те дни наклонялись к ней ближе, венчали чело ее ореолом горящих алмазов.

И как цветы этой великой мечты, опоясавшей мир, прозвучали глаголы Божественной воли, и были они просты и ясны, как простая и любящая речь человека, были они, как цветы, что выросли в поле меж золота ржи…