Сидел он серьезный и сосредоточенный.

— А того, милая барыня, так я волнуюсь сегодня, что надоело и мне слушать салонные разговоры на тему о Боге и самому в них участвовать. Я запоздал, самолично здесь не был, но вот Николай Платонович про Федю мне рассказал. Сам рассказал, вон в том утолку, и за это я его и не трону, пока не тронет сам… Видите, вон он какой там сидит! А ваш мальчик просто, ведь, правду сказал, и не сказал, а, верно, выкрикнул из своей наболевшей души, и вот я, даром что и старик, да еще и безбожник к тому же, — а, может быть, как раз и потому, что безбожник — как это знать? — я к сердцу принял этот детский надрывный крик, и тоже хочу спросить: ну, а где же Христос ваш?

Верхушин становился серьезен.

— Я уступаю вам в этом сравнении Америки с Богом, вы правы, я сказал, может быть, не подумав.

— Не подумав, можно о пустяке сказать, не о деле всей жизни, — пробурчал все еще неспокойно старик.

— Но для вас это так ведь характерно, что вы обрушиваетесь на пустяки, — продолжал Верхушин, — да, на пустяки, потому что на настоящее вам не с чем обрушиться, ибо у вас нет никакого действительного оружия, вам не на что опереться, вы оперируете только с мнимыми или отрицательными величинами.

— Но я и не строю из них ничего, я себя не обманываю, как обманываете вы. А это недостойная вещь — обман. Себя еще куда ни шло — ваше личное дело, господа, а на других незачем туман напускать…

— Однако, вы уже переходите границы… Верхушина старик задел за живое.

— Границы чего? В таких вопросах какие границы могут быть? — позвольте-ка вас спросить. — А если есть, так, напротив, их нужно, необходимо их перейти! Вот вы, имеющий твердую веру, перейдите-ка вы за границы нашей немощи, раздвиньте их нам, покажите, что там за ними… Мы ждем! Вы думаете, мы меньше верить хотим? А может быть, вы и ошибаетесь в этом, господин Верхушин! Может быть, также и мы тоскуем по вере, по Богу, по несказанно прекрасному лику Христову…

Старик вдруг закашлялся и, обращаясь к Палицыну, сквозь кашель спросил вина.

— Если можно, я попрошу немного вина. Нехорошо мне сегодня. Вы извините меня, господа, что я приятную беседу вашу как бы в кабак превращаю… Я не с тем шел сегодня, думал еще помолчать, да вот Федя, Федечка ваш, дух мой поднял до беспокойных вершин.

— Ничего… Ничего…

В маленький перерыв импровизированного диспута заговорили с разных концов.

— А вы что молчите? — спросила Надежда Сергеевна Глеба.

— Я не люблю говорить. Особенно так, при других.

— А наедине?

— Как с кем, — ответил Глеб. — Этот старик очень интересует меня. С ним говорил бы охотно.

— А со мной? — улыбнулась она.

— С вами? Не знаю. Я вас не знаю еще.

— Вот как! Вы откровенны. Я тоже не люблю вступать в общий крут, хотя слушать люблю. Верхушин говорит очень красиво. Но сегодня он не в ударе. Сегодня наш старичок — герой вечера.

— Кто он такой?

— Так, старичок. Кажется, скряга порядочный, выпить любит. Но любопытный. Не знаю, откуда Николай его выкопал.

— Он мне нравится, — повторил Глеб еще раз.

— А муж мой вам нравится?

— Да, — раздумчиво ответил он, — и да, и нет. — А Верхушин?

— Нет.

— А ведь он той же веры, что вы. У нас, как у сектантов совсем, споры, волнения, тексты. Это сегодня что-то без текстов, а то, уверяю вас, бывает и это. Точно в школе на экзамене по закону Божию…

Она смеялась, наклонясь к Глебу и понижая голос, как школьница. Серые глаза улыбались и были холодно прекрасны. Рот горел алый и яркий.

— Забавно?

— Нет, не забавно. Все это очень мне близко и больно.

— А мне очень забавно.

— Почему?

— Приходите когда-нибудь прямо ко мне. Не к мужу, — подчеркнула она. — Я вам расскажу, почему я так думаю.

— А наш скопидом сегодня что-то нервничает, — сказал, подходя, Верхушин.

— Да, и вам не устоять против него, — сдержанно промолвила Надежда Сергеевна.

Верхушин с удивлением посмотрел на нее, а Глеб не удержался, заметил:

— Вы говорите точно о спорте.

— А разве это в самом деле не спорт? — она сжала руки. — Ах, господа, вся жизнь похожа на спорт! Если бы только не был так часто он скучен…

Подошел Палицын и отозвал Глеба в сторону.

— Знаете, такой нервный мальчик наш Федя… — сказал он, теребя Глеба за руку. — Вы говорили что-нибудь с ним? Николай Платонович, видимо, очень смущался.

— Нет, он уснул, а я сидел возле.

— Его мучат разные вещи… Например, мое отношение к террору, не могу же разделять этих взглядов, по которым можно брать на себя роль судьи в деле жизни и смерти.

— А он их решил для себя?

— Не знаю… Не думаю, чтобы окончательно. Для него это, кажется, самый больной вопрос… Но все же душой своей он туда тяготеет. — Николай Платонович замялся. — А еще… это о нашей «недвижимости»… — улыбка вышла довольно больная.

Глеб смотрел вопросительно.

Палицын заморгал глазами и нагнулся совсем близко к лицу Глеба.

— Но тут, знаете, тут не я один…

Ему было очень неловко. Глеб молчал. А Палицын, вдруг подняв глаза, совсем по-детски опять, как в своем кабинете, взглянул на него.

— И, конечно, я думаю — тут он прав безусловно… Но я не один. О детях надо подумать… Вы знаете — у нас двое маленьких деток… Хотите взглянуть?

Почему предложил посмотреть на детей, и сам не знал Николай Платонович. Может быть, просто захотелось уйти из этой общей комнаты, может быть, дети были только предлог, — Федю хотелось увидеть ему; вместе с Глебом не страшно.

И Глеб согласился:

— Пойдемте.

Повернувшись к дверям, встретил он взгляд Надежды Сергеевны. Возле нее, совсем близко, сидел Верхушин. Он широко расставил колени и, весь наклонившись, говорил что-то быстро и оживленно своей собеседнице. Она слушала полувнимательно, думая, видимо, о другом.

— Вот сюда, — сказал Палицын.

И едва они остались одни, он схватил руку Глеба и, сжав ее крепко, волнуясь, сказал:

— Ах, не судите нас по всему тому, что здесь видите! Вы знаете, я иногда так живо чувствую гадость и фальшь моей жизни. И внутренне — верьте мне! — я так страдаю от этого. Наедине, когда я молюсь…

Палицын не кончил фразы. Внутреннее волнение поднялось высоко и сжало горло кольцом. Он немного дрожал.

Глеб взял его руку и сказал мягко:

— Пойдемте, посмотрим детей. Полноте.

И Николай Платонович послушно, как ребенок, ускорил шаг. Прошли мимо Феди. Он еще спал. Одна рука упала с подушки, точно он только что выронил Глебову руку.

«Невинно убиенный», — опять подумал Глеб.

— Бедный мой мальчик, я виноват перед тобой, — прошептал очень тихо и грустно Палицын, легко ступая, чтобы не потревожить спящего. — Он ведь только немного старше детей.

— Ваших детей? — удивился Глеб.

В полупотемках точно взглянули на него, улыбаясь, серые, загадочно-красивые глаза Надежды Сергеевны. Трудно сказать, сколько ей лет. Очень немного.

— Да, вы удивляетесь? Лизе ровно пятнадцать, только что минуло, Сереже четырнадцать.

— Как же так? — недоумевающе снова спросил его Глеб.

— Это, видите, дети не наши… У Надежды Сергеевны… у нас, собственно, нет детей… Но этих мы взяли, вместо детей.

Что-то недоговоренное послышалось в тоне, и тотчас был порыв недоговоренное это сказать, но сдержался, — зачем говорить? — взял себя в руки. Остановились, не доходя до запертых дверей.

— Глупо это, собственно… Не знаю сам, зачем вас повел сюда. Просто не хотелось на людях… этого… знаете… Очень я заволновался Федечкиной искренней речью.

Глебу было жаль Николая Платоновича, и было грустно от такой своей жалости. «Где же Христос ваш?» — вспомнился опять вопрос старика. Где же Христос; просветляющий, преображающий дух?

— Пусть себе крепко спят, милые детки! Придете к нам днем, увидите их. Девочка — она чудесное, особенное дитя. Вот, может быть, им — не нам, таким слабым, — готовится новая жизнь.