Андрей пошел в город.

С утра было бодрое, свежее настроение. Спал мертвым сном, без видений. Он любил такой сон. Вообще любил крепко уснуть, как дитя отдаваясь в чьи-то широкие славные лапы. Закрывал глаза, потягивался, будто не давался, нарочно, чуть-чуть играя, чуть-чуть дразня вековую стихию, что протянула из дремотных недр своих эти мягкие лапы, дли которых нет слишком взрослых людей и что так умеют баюкать одинаково всех. Но недолго дразнил, вдруг сжимался калачиком, кто-то качнет его, вещи двинутся в сторону, поплывут, и сам он все ниже и ниже опускается в прохладную и теплую вместе — это, засыпая, возможно — в беспредельность забвения.

Так и вчера заснул, а утром живо вскочил: радостно жить!

Анна еще не вставала. Пробежался по своему и осеннему царству, потом в мастерскую — много работал, пристально щурил глаза, следил свои образы, ловил их, фиксировал; глина покорно ложилась под пальцами, чутко следовала за каждым изгибом фантазии, за каждым трепетанием руки.

Потом пришла Анна. Поцеловал ее, рассказал ей о Глебе, что он приезжает к ним погостить.

— Тот Глеб?

— Да, тот самый.

Ничего не спросила больше сестра, но Андрей уловил что-то в тоне. — Ты что?

— Мне странно… — нерешительно сказала она.

— Что странно?

— Не знаю… Может быть, то, что у нас будет жить чужой человек…

— Чужой?

Анна хотела поправиться: «новый, другой»… но ничего не добавила больше, не поправлялась. Сказала:

— Вот это, Андрей, хорошо!

Он думал и сам, что это недурно. Ему удавалась сегодня работа над той, еще не рассказанной, еще не совсем внятно задуманной, но такой живой а нем самом, сказкой о будущей жизни, что зовет золотою мечтой с детства всю его жизнь и через всю жизнь. Еле наметил пока, но уловил, что-то в линиях, что-то поймал, на губах уже слово, на кончиках губ. Этим барельефом, может быть, скажет его.

— Жить бы так, — сказал вдруг, прищурив глаза и делая новую линию.

Потом еще и еще, — увлекся.

— Как — так? — спросила она.

— Как в сказке, — почти машинально ответил Андрей, но вдруг встрепенулся, посмотрел на часы, — пора на вокзал.

Быстро бросил работу, поцеловал ее руки, глаза, надел шляпу и почти бегом направился в город — под горку. Потом обернулся, еще раз махнул своей шляпой:

— Прощай!

И Анна осталась одна.

А он был далеко уже. Взял извозчика, скоро приехал, было рано еще, сидел на вокзале, опять щурил глаза, подмечая характерность линий в толпе; оглядел всех и каждого, кто приехал с тем поездом — не было Глеба, и вот опять в городе. Четыре свободных часа!

Как чудесно, однако, жить!

Воздух так редок и чист, что и сам становишься легче; тоньше и прозрачнее делаются те нити, что связывают вольный порыв незнаемой сущности нашей с этой видимой, с этой слишком земной оболочкой.

Кажется, мог бы ступать легкою звонкою поступью, вольно идти где-то вверху, над городом, поднявшись над узкостью улиц и обидною близостью каменных стен, Андрей широко, забывшись, не видя, шагает по улице. Он фантазирует. В каждом живом существе ему чудится тайна. Чудесное плещется всюду. Но неясен еще рокот струй, бьющих о стены граненой души — странно: граненой! — но так показалось… Андрей верит в то, что ему кажется. Надо больше в фантазии верить, иначе мир вещей подчиняет себе, навязывает свою скучную, свою жестокую логику и без особого даже напряжения мертвящих сил своих ловит живые души, дает им скелет — не только снаружи, но и кует плеск самой сущности — стекленеет душа.

Мир вещей и какие-то там их законы — это самая скучная, самая тяжелая из фантазий природы, ибо в создании ее еще не принимал участие настоящий, бунтующий человеческий дух.

Больше простора, больше свободы, полета, светлой наивности, детскости жизни! Миг разрушения — миг нового творчества — вольность, разлитая в мире.

Хрустальный осенний воздух этой просторной свободою дышит. Сегодня ясней и прозрачней плещется непознаваемое в нас.

Да, хорошо, чудесно жить!

Оттого так чудесно и радостно, что в вольности воздуха, в вольности душ родятся цветы незримого мира.

Не в самой душе, а где-то в точке касания двух.

Вот одна, обреченная жить на земле. Вот другая такая же. Грустит душа, и другая грустит, а может быть нет, весела, — это все равно. Даже именно так, напротив: сегодня одна из них весела. Но открыли глаза и узнали друг друга, коснулись, в трепете нежном на минуту слились, — и родился цветок любви.

Как мы бедны словами, когда называем: любовь. Надо тысячи слов для оттенков, ибо в них-то все дело. Мало сказать: цветок, — надо дать ощутить его аромат, передать чары красок и форм может быть больше — прямо сорвать его. И только единственный тот, кто сорвет, познает сокровенную суть цветка— и в красоте его жизни, и в аромате его увядания — для того, кто сорвал…

Сколько людей, сколько разной любви, и у каждого с каждым по-разному.

Есть цветки — один на всю жизнь, и вся жизнь — в одном. Мир и Бог, и преисподняя — все в одном цветке.

У другого — в душе целый луг, целый цветущий родник неисчерпаемых светлых улыбок души. Вот к одной светлый посланец — взгляд; человек шел по улице, весел был беспричинно, а она грустна и печальна, и были широко открыты глаза, свободный, пронизанный солнцем и небом входит посланный юноша-взгляд, девушка-грусть сидит у порога души, у водоема ее, самоцветные камушки тонкими пальцами трогает, чуть-чуть касаясь. — «Здравствуй, светлая грусть! Я к тебе! Полетим вместе на небо!» Грусть встает, ничего не сказав. Откуда он? Такому нельзя не ответить. Дает ему бледную руку с такими синими жилками… — «Ближе, дитя мое! Ближе, невеста моя!» И склоняется к ней светлый посланец — жених ее новорожденный, обрученный невесте, быть может, от века — и протянула уста к нему грусть; бледные — дышат они чувством доселе незнаемым, раз лишь рожденным — только для них, только для этого мига.

Разве что-нибудь скажешь, если скажешь: любовь?..

И вот коснулись уста, вот слились, и вот два — воедино, и во вселенной родился новый цветок, заключивший обоих в вечный союз…

Мгновенен ответный взгляд девушки.

Загадочен, грустен взгляд тоненькой девушки.

…А не мы ли с тобой обручены этим чудесным цветком? Ты отозвалась мне. Пустила улыбку души к себе — в сокровенный тот терем, где сидела, слушая всплески стихий, грустя, сама твоя грусть и касалась нежной рукой самоцветных, маленьких камушков.

Ты дальше пошла и затерялась в толпе, и я не увижу тебя, быть может, навеки, но что-то в тебе есть мое, и во мне — твое, и наше — а нашем единственном, в нашем ребенке, в нашем цветке. Вот он поднялся над городом, вот он касается шпилей церквей и башенок темных, вот к небу парит — тот, в кого мы вдохнули новую жизнь — наши любовь.

И не легче ли стало грустить тебе, о, неведомая невеста моя, на миг — но невеста? И не стала ли глубже и мягче, и благородней радость моя? И не легче ли, ближе, интимней приникли к душе наши тела? Не зазвенела ли в них та же стихия? Вольною птицей не полететь ли нам в высь, в царство фантазий, нами же созданных, нами-творцами вызванных к жизни из той темноты, где тысячи новых миров ждут еще нас?..

Но говорить ли еще о любви? Может быть, просто надо — любить?

Кто как умеет, кто как родился — кто на всю жизнь, кто на миги, кто бестелесным и чистым цветком, кто кровавым и рдяным… Рождайте и рвите эти цветы, да, и рвите, ибо они и в смерти живут.

А какие цветы настоящие? А как должно любить? Эх, были бы лишь настоящие!

А если они, настоящие, — разные? Разве разные могут быть правды?

Время уходит на думы и мысли. Думайте день, два, годы, века! Что— разрешили?

— Нет…

— А ваши цветы?

— Не было их…

— Все думали? — Да.

— Бесплодные!

Ах, кто она — эта тонкая девушка? Отчего не знал Андрей о ней раньше? Жить в одном городе и не знать о ней!.. Отчего грустна она, так бесконечно грустна, а в углах губ — все же будто задор молодой и юной насмешки?