И сам Он был— Человек.
И когда Алеша мечтал, полугрезил об этом, то звон наполнял его уши — странный и благостный, а в глазах расцветали цветы, и дышали они ароматом передрассветной зари…
Кто отец твой и кто братья твои:
Он оставил отца своего и мать свою, — тех, что родили его, бросил семью свою, и вот уже много недель, шестнадцатилетний, идет он один, — вот уже пятый месяц к исходу идет. И все дальше и дальше страна вьюг и снегов, все туманнее в памяти серые краски села на холодной и темной реке, где ловил он холодную рыбу имеете с отцом своим, вместе со старшими братьями.
Другое село на пути. Все ближе оно…
Все ближе весна и юг, все сильнее и глубже улыбка небес, все заманчивей манит просторная даль.
Весна чаровала его, весна обещала, звала. Прозвенели и скрылись, играя, ручьи, земля стала влажно-упругой, а по вечерам была гладкая, матово-звонкая, и воздух синел по низинам.
Все было так непохоже на то, что на севере. И казалось ему иногда, думалось: не мечта ли, не греза ли?
Почки здесь на деревьях были огромные, сказочные, как в сладком и радостном сне, когда сознаешь полусмутным сознанием, что это лишь сон. Это были каштаны. Никогда не видал их Алеша, и так хотелось узнать, что за цветы скрываются в этих огромных, набухнувших почках… Говорили ему, что они, будто свечи — огромные, белые и розовые… Скорей бы… Скорей…
А просторная гладь все манит, все зовет… Кто отец твой и кто мать твоя? И кто братья твои? И вдруг наклонился, увидев цветы, — знакомые, нежно простые, такие нечаянные, такие радостные…
Веете же и здесь они, что там… на севере. Только там еще нет их и долго не будет, это они забежали вперед, чтобы ему на пути улыбнуться.
Это мы твон братья, это мы твои сестры. И те, что здесь, белые, пышные, ждут тебя дальше, и мы — твои, с детства знакомые… Все мы и сестры, и братья, одинаково равны перед небом, и север, и юг, и закат, и восход…
Желтые были цветочки — мать и мачеха… — еще свернуты в мягких и толсто-пушистых пеленках сочного стебля. Еще свернуты были, полуродившись, в низкой ложбинке у края дороги.
Долго, склонившись, Алеша глядел.
Первые, желтые птенчики, вы еще спите теперь под мягким пушистым покровом, там… далеко… где село над холодной рекой с холодными, мокрыми рыбами… там, где отец его, братья…
Тронуть рукой их — так захотелось… Пальцам приятна свежая голая кожица; по-детски доверчиво прилегли они к пальцам.
И, смутившись, отдаваясь безотчетному влечению, склонялся все ниже Алеша, и вот наклонился совсем, и приложился губами к тонкой, холодноватой их кожице, и взял один — тот, что поцеловал… Не поцеловал — приложился — как к иконе святой, как к Божьему чуду.
Хотелось стать на колени и безмолвно тонуть молитвенными глазами в вечереющих далях.
Слов он не знал, не умел говорить их, но музыку знал — шептало молитву в ударах своих вещее сердце.
Слов он не знал, но сладостно было очарование тихих слез.
И вот встал и быстро, легко пошел.
Сколько еще пути ему, сколько пути до заветной мечты! Сколько пути до разрешения тайных загадок!..
Но на дороге село над рекой. Близко село. Сегодня ночует он здесь.
Все ниже задумчивый, матовый вечер. Над головою — слышно — спускаются сумерки. Дрогнули ранние южные звезды.
II
Долго ждал над рекой перевоза Алеша. Влажный ветер скользил за рубашку; было прохладно. Свитку достал из котомки, — кутался в свитку, но долго согреться не мог.
Вез его белый, высокий старик. Такой он был важный, задумчивый; сурово смотрели глаза. Долго молчал, но потом спросил:
— Ты откуда же будешь?
Алеша сказал.
— Так… Дело хорошее. Угодное Богу. Но только далеко и хитрости всякие надо пройти. Много надо пройти до святыни. Землю турецкую надо пройти, выправить паспорт.
— Паспорт-то есть…
— Особый там паспорт… Ну, да есть еще люд православный — помогут… Это не то, что вот эти пархатые черти…
Где это — черти?
Алеша взглянул на чертей.
Их было пять человек… Ютились они по краям у парома: две женщины и трое детей — черные, бледные…
Черти?
— У… жидовье!..
Еще строже брови нахмурил старик.
Вода была темная, небо глубокое; звезды, купаясь, дрожали внизу, ныряли, как рыбки; глухо скрипел канат; плот ему «торил; смирно и робко черти ютились в углу; старик был высокий и белый, и строгий; холодно было Алеше.
— Ко мне пойдем… Переночуешь… У сынка моего постоялый двор… Полежишь, соснешь… Путь-то немалый…
В суровых речах была тайная мягкость к Алеше… Пошел со стариком, поднимаясь по берегу. Черти исчезли во тьме, растворились…
— Почему вы их, дедушка, так…
Только хотел спросить — не спросил. Очень суровый шел рядом старик. Несмотря на мягкость, что проглянула в голосе. Вот и церковь, что ласково кроткая виделась там далеко… с пригорка Алеше.
Перекрестились, скинули шапки.
— Всех бы чертей этих в воду… Пархатое племя… Скоро найдем на вас суд… Продали Христа…
Было шумно в просторной, побеленной хате, накурено. Было Много народа, сидели и пили из чайников, трубки курили.
— Хочешь чайку?
Не хотелось Алеше. Было не по себе от речей старика, от этого курева, от крика и споров.
— Ну, не хочешь, ложись.
Отвел за перегородку старик. Комната тесная, но лавка большая.
— Вот тут и ложись.
Вышел. Остался Алеша один.
Образ в углу, лампада большая. Стал на колени пред образом, прочитал все молитвы, что знал.
Стало легче, светлей на душе, но мешали споры и крик за стеной.
— Кровопийцы!.. Ведомо всем! Дерут по три шкуры… Вот в лавке, намедни, сосед зашел… Долг, говорит, отдавай… да с процентами… Я, говорит, сам занимал за проценты… Дети… Кушать нечего… А у меня нет детей? А у них помрет дите, еще нарожают… Таковские… Плодятся они… — и, Боже ты мой!
— Это что!.. Это что!.. А вот кровь христианская, детская кровь, им зачем? Мальчиков, деток невинных, режут ножом…
«…И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…
И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго…» Черти лукавые, не люди, а черти… Разве люди Христа распинают? Разве на Бога поднялись бы руки людские? Пасху паршивые правят свою… В речку их надо! Собакам собачья смерть…
Долго старик говорил, долго гремел его голос. Гудели, курили, плевались другие.
Мешали молитве. Сквозь щели меж досок ползли и сюда окаянные мысли — серые, грязные, липкие.
Лег, не раздевшись. Котомку под голову, — свиткой накрылся.
А мысли уж рядом, одна за другой, пластом серо-липким ложатся. Было холодно, — жарко от них становилось. В голове, будто в комнате, дымно, накурено… И кто-то вошел туда гневный, как голос хозяина.
Как же распяли Христа?.. Эти… вот эти… лукавые?..Те… что там на плоту? Бледные, темные!.. Христианских младенцев кровь… в пищу им?., в пищу?..
Где же правда-то, Господи?
«…И остави нам долги наша…»
…Где отец твой и братья твои?.. Это ли братья?..
Что-то пошло под руку — мягкое, пушистое… Цветок!.. Желтый цветок из лощинки… Точно улыбка безмятежного вечера прощальным лучом озарила взволнованный дух.
Стало на сердце светлее. Отодвинулись паутинные мысли…
Все мы и сестры, и братья…
Звезды зажглись… Или только мелькнули?.. Как это — в комнате звезды?
Шумно… Это канат скрипит, это вода шумит… Да… Да… вода…
Дымно… Накурено… Это туман поднимается, легкий туман над рекой…
Жарко стало. Тепло. Весь раскинулся. Свитка спустилась.
— Э! Нет, нельзя!..
Кто-то за свитку схватил из-под лавки… Это лукавый… Черный и бледный, глаза горят… И рога! Аи, рога!.. Что-то в руке блестит, крадется…
— Дай твоей крови нам, паренек… Дай твоей крови… Нам нужна христианская кровь…
— Лукавый! Лукавый! Господи!.. И не введи нас во искушение, и избави нас… Аи! Аи! Аи!..
Громко так закричал… Проснулся.
Темная ночь. Кто-то пред образом. Бледно лампадка горит.
