Катерина ушла от Алеши, унося с собою несколько горсток липовых мелких орешков, он ей дал наставление, как их толочь и отжимать.

И еще уносила она эти слова, точно за ними и шла, бежала сюда, а с нею и в ней бежала ее короткая молодость, сначала такая гремучая, вольная, как студен и гремуч ключ по весне, а потом шелестящая, тихая, в молитвах, в покорности, как воды реки у невысокой, у белой, у монастырской стены и еще та, как пришел человек, высокий и бородатый, и край бороды будто прислал, а в глазах его омут, и голос из омута, и как ей о детях сказал, и как встала, пошла в его дом. Затем ли она торопилась, чтобы услышать эти слова, которые были как ключик ей, чтоб отомкнуть последнюю дверь? Должно быть, что так.

Тем временем мальчики были уже далеко. Только одно, да и то пустяковое, происшествие их задержало. Пока шли они лесом, все ничего, и Ленька по-прежнему весело прыгал, далеко забегая вперед, но, когда они вышли снова на солнце и сильно стало оно припекать, мальчик почувствовал себя нехорошо, стучало в висках, тошнило. Однако, он брату ничего не говорил, боялся, что тот кинет его посереди дороги. Наконец, стало невмоготу. Он забежал подальше и хотел прилечь за пригорком в животе была резь и движение, толкало под ложечкой и застилало глаза. Но едва лишь он наклонился, все разрешилось.

Ленька стоял, раскинувши руки и скрючившись, вид у него был самый жалкий. Голодный желудок не выдержал, наконец, и, как бы мстя за оскорбление, стремительно извергал за полчаса до того поглощенную гадость. Была ли тому причиною прокисшая колбаса Иван Никанорыча, с приставшею к ней, не вовсе убитою мухой, или разбавленный с сахаром подозрительный спирт, яд, непривычный для Леньки, но только последствия были ужасны, и даже Никандр, подойдя, не обругался, а лишь с любопытством глядел на братишку.

— Как тебя разобрало, — сказал он с раздумьем.

Ленька поднял глаза, лицо его побледнело.

— Я хочу посидеть, — сказал он просительно и, отойдя, опустился на траву.

Никандр, ничего не ответив, не отходя, сел тут же, скинул мешок, достал оттуда краюшку настоящего хлеба, отломил и, ни на что не обращая внимания, стал с жадностью есть. Ленька па него поглядывал издали, ему было завидно, но аппетита не было. Брат предложил, он отказался.

— Потом поешь. Оботрись, — заметил Никандр и опять зажевал, бормоча.

— Вот поглядим, хорошо ли то зелье. Подмокло оно, ну, да авось ничего. Она ведь и так спать здорова…

— Ты это об ком?

— А ни об ком. Об Иван Никанорыче. Видишь, хлеба нам дал на дорогу.

— А за что он нам дал?

— Ни за что. Даром, — Никандр поглядел на Леньку и ухмыльнулся.

— Стало быть, он вовсе не злой?

— Ну да, не злой.

— А как же он меня как схватил! И все назад вырвало?

— Я ему тоже кое-что обещал, — ответил Никандр, — а ты что же, хотел бы в Москву, да без хлеба? Не близко. И опять же наука нужна, сам до всего не дойдешь.

Ленька пригрел руками живот, на груди отлегло, и он опять повеселел.

— Ты мне дай, — сказал он, — я ничего… я подожду, а только как пахнет…

На станции им повезло. Билетов, конечно, не выдавали, но, пользуясь обшей сумятицей, они замешались в толпу.

Еще когда только медленно подкатывал поезд, оба они, в голодной толпе, издали разглядели, как усталый, точно и он плохо накормлен и переутомлен непосильной работой, закоптелый, как кочегар, паровоз был густо осыпан людьми. Они лепились, как мухи, непостижимо, с занемевшими членами, с пересохшею глоткой и обожженным от ветра лицом, но все же подкатывая с удовлетворенным и даже чуть вызывающим видом; у них было место, которое оспаривать уже невозможно. Такие же мимо мелькнули подножки и буфера, там висели мешки, развевались бабьи подолы, и солдатские сапоги с матерою подошвой, как бревна с плотины свеженаваленные, торчали прямо вперед, заставляя шарахаться и самых безумных среди ожидающих; а вместо лица над такими ногами обычно покачивалась столь необъятная ножка самодельной махорки, что вовсе неудивителен был тот новый голос с Синая, который спокойно и равнодушно, словно декрет, вещал из-под облака дыма такую заматерелую брань, как не были заматерелы сами подошвы сапог. Она никого не оскорбляла, ибо не было сердца, которое не было бы ею само до краев преисполнено. Казалось, что сесть кому-либо еще было уже совсем невозможно, и, однако, атака была открыта еще до того, как поезд остановился.

Ленька совсем был затуркан и оглушен, но на Никандра, всегда молчаливого и малоповоротливого, сошло настоящее вдохновение. Он вдруг взревел вместе с другими, как настоящий молодой бычок, схватил поперек от неожиданности перегнувшегося Леньку и, работая им, как тараном, вместо рогов, ринулся прочищать себе путь. Пробившись к вагону, он поволок его вниз и, там, под плевками, благополучно оба пробрались по ту сторону поезда. Двери вагона были закрыты, но Никандр, не взирая на крики и брань, все же взобрался на буфер. Оттуда, прицепившись одною рукой, другой подтащил совсем очумевшего Леньку, при этом едва он не потерял равновесие, и Ленька, учуявший эту беду, через голову брата схватился было рукой за железную дугообразную перекладину, разорванную посередине. Однако, он за нее не удержался, острая боль в плече заставила его тотчас руку отвести назад, в то же самое время дернуло поезд, и мальчик обрушился вниз, увлекая Никандра. Страшным усилием Никандр устоял, круто откинувшись спиною назад. Он рисковал, и ему было бы легче выпустить Леньку или даже толкнуть, чтобы в этом толчке обрести равновесие, но он весь напружинился и заболтавшегося между вагонами Леньку не отпустил. По счастию, поезд только качнуло; какая-то толстая баба, наклонясь, подхватила Ленькины ноги, и он был водружен на один из мешков.

Но и на мешках было небезопасно, в пути поезд сильно кидало, и та же самая баба, потеснившись, дала Никадру совет передать Леньку через разбитое окно на площадку.

— Небось, не задушат, а будет себе там сидеть, как в коробке. В Москву что ль?

— В Москву.

— За хлебом?

— Ну да.

— Ну там в Москве и найдешь. Там все вытряхаются. Не заробеет?

Но Никандр не стал Леньку расспрашивать, и рослый красноармеец лениво, как кладь, просунул мальчонку в окно. Теперь Никандр был спокоен, ничто не мешало ему обдумывать думку.

Леньку солдат опустил между чьих-то плечей, обладатели этих плечей ношу не сразу почувствовали, немного посторонились, как от мешка. Но Ленька уже не стерпел и заплакал. Тогда его, как котенка, извлекли снова наверх и, ругаясь, жалея, не очень расспрашивая, через давку и тесноту, пустили опять по рукам в самый вагон. Наконец, он притих на какой-то корзине, недалеко от окна, ничего не отвечая сердобольной с ним рядом старушке в черном платке.

— Видно отбилось дите. Господи, Боже ты мой, — причитала она. — И народ же пошел, кидают дите на произвол.

— Этих щенят надо бы в речке топить, — отозвался мужчина в поддевке, на нем, видимо, салившейся не менее как лет двадцать пять, а то и побольше.

— Чего от них ждать! Гляди, не стянул бы чего.

Лицо у него было злое, уставшее ждать. — Ну, ты еще на ребенка что скажешь, — отплюнулась женщина. — Сам-то ты в сюртуке на дьявола больно похож.

— Это как уж там знаешь, — отвечал тот мужчина презрительно, — старушка, а тоже коммунией, знать, заразилась!

Кругом подхихикнули, считая удар достаточно сильным.

— Сам-то ты видно из них! Таких-то они и подбирают. Ишь идол какой, душегуб! Нашел, что сказать! Это я-то на старости лет, да чтобы от Бога от православного отреклась? Да я твою морду поганую потому только не оплюю, что на нее и плевка православному человеку грех тратить!

Никто от старушки не ожидал такой ярости, и это всем очень понравилось: той же дубинкой, да уж по всей голове! Странно смягчилась сама даже поддевка. Она повела щетинистым, как у кота, жидким усом, и коротко, с видимым Удовольствием, бросила:

— Здорово чешет! Видимо, баба с понятием!