Глаша сразу встрепенулась от дум, когда услышала этот задушенный крик. Она подбежала к Наташе, взяла ее за руки, схватила, трясла ее плечи, трогала волосы.

— Наташа, Наташа, ты что?

Наташа молчала. Неохотно отступал из глаз ее ужас, но отступил. Она озиралась вокруг, точно ища выхода. Машинально дала свою руку подруге, та больно, крепко сжала детские пальцы и все напряженней глядела в глаза своей вдруг загоревшейся скорбью. И был прекрасен неотразимо из стекла брызнувший Бог, и все отходил, слепо ворча, темный, неведомый призрак.

И вот опустила Наташа глаза свои, и взор упал на их вместе сжатые руки; легкие тучки золотистых пылинок толпились вокруг этих рук. В тихом светящем луге прозрачен и легок был танец пылинок. И вдруг между них капнули две-три слезы — два-три прозрачно божественных мира родились из пересохшего водоема души, вновь оживили его, упали на бледные руки и скользили по тонким, крепко сжатым — на жизнь и на смерть — по девичьим пальчикам. Луч засиял в них приветною музыкой солнечных брызг.

— Наташа, ты любишь его? Вопрос прозвучал едва слышно. Наташа молчала и плакала.

— Скажи мне. Правду скажи мне в сегодняшний день. — Девушка покачала в ответ головой. — Ты ненавидишь его?

Тоже нет, — тоже качнула желтеющей, цвета душистого меда головкой своей.

— Но ты… ты пойдешь за ним, если придет?

— Наташа, к вам гость.

Хозяйка просунула голову в дверь. Она улыбалась и даже чуть подмигнула: целый месяц живет, не ходил ни один. Но на свете нет исключений.

— Я ухожу.

— Глаша, побудь, побудь со мной.

— Я скоро приду.

— Ты не придешь!

— Я наверное и скоро приду.

— Побудь хоть немного со мной. Глаша!

Быстро схватила она и поцеловала Глашину руку. Вскочила, вспыхнув, зардевшись, смущенная девушка.

— Так я скажу, что ты дома.

Никто ничего не ответил хозяйке, и она скрылась за дверью.

— Ты останешься?

— Останусь. Но я скоро уйду.

— И не придешь?

— О, нет, возвращусь, и наверное. — Снова взгляд ее стал холодным и острым.

В дверь постучали.

— Войдите, — слабо сказала Наташа.

— Вы на меня не рассердитесь, что я так к вам зашел?

— Как так? — спросила Наташа.

— Так, не спросясь. Вы не звали меня.

— Нет, ничего, — сказала она.

Поздоровавшись, Кривцов опустился на стул. Лицо его было бледно, но казалось спокойным. По дороге оправил костюм, причесался.

— Сегодня необычайный день. Кажется, что природа готовит какое-то светлое празднество.

Обе девушки промолчали.

— Я уверен, что сегодня праздник какого-нибудь святого, неизвестного нам.

— Разве не знаете вы, что за праздник сегодня?

— Знаю. Но все же мне кажется, что сегодня какой-то еще особенный праздник. Раньше не чувствовал так. Ночевал я не дома и вчера провел ужасную ночь, утро было больное, а вышел на улицу, такое сияние охватило мне душу, как перед смертью.

— Не вы ли святой? — резко спросила вдруг Глаша.

— Я еще жив, Глафира Филипповна, — грустно ответил Кривцов. И, помолчав, добавил чуть слышно:

— Но осеннее солнце звало меня. Оно смирило мне душу, не знаю, надолго ли. Но с таким примирением хорошо умереть.

— Не говорите сегодня о смерти, — попросила Наташа. — Просто сегодня день моего рождения. Оттого и праздник в природе.

Она улыбнулась.

— В самом деле?

Кривцов приподнялся и тотчас же сел и потер свои руки. Слабая краска проступила на бледном лице.

— Да. Вы не знаете, кажется, Лизы? Это подруга моя, Лиза Палицына…

— Дочь Николая Платоновича?

— Да — девочка с моря, как она себя называет, а я называю ее: девочка с неба, мне кажется, это верней… Так Лиза мне говорила, что там, около моря, еще в сентябре, во второй или в третий раз зацветают акации. Я вдруг это вспомнила, представилось, если бы там быть сегодня…

Наташа заговорила доверчиво, мягко.

Что, в сущности, плохо? Разве нельзя уже жить? Милая Глаша была еще здесь. Кривцов сидел тоже простой, легкость осенняя легла на его измученный лоб. Ах, все-таки праздник сегодня, все-таки, радостный день!

Наташа мечтала:

— И вот Лиза, и Глаша, и я, и… все другие, кто хочет, мы бы сидели у моря, а над нами акация — мой любимый цветок. И вот мы сидим и смотрим на море, а над нами плывут облака… Плывут… и, знаете, так…

Наташа качнулась сама. Чуть-чуть закрыла глаза. Вся будто летящая.

— Так незаметно, совсем потихонечку и не страшно ничуть, а только сладко, только сердце замрет… — земля отделяется, будто плывет. Это плывут облака, мы за ними… Это воздушные лебеди остров наш в море везут. Белый наш остров, и мы под акацией. Глаша, поди ко мне! — Глаша к ней подошла. — Глаша, Глаша, так хорошо? — Взяла ее за руки, усадила возле себя.

Глаша молчала.

— И вот мы живем все вместе на острове. И нам так светло жить на нем. Новая жизнь, где ничего такого не будет…

Она замолчала, задумалась. Тихий свет струился из глаз. Солнечный луч осветил часть полос ее, и растопилось золото-воск, и засияло живого волной. В комнате стало тихо какого-то особенной, просветленной и чистой, святой тишиной. Сидел Кривцов бледный своей углубленного бледностью, сбежала мгновенная краска и обнажила, усилила прозрачность его внимательно грустного, больного лица. Точно он и не он здесь сидел, его отвлечение, какой-то страдающий дух, осужденный на муки земли в этом теле. Казалось — мгновение, и что-то войдет в эту комнату и осветит ее ярче, чем солнце, н напоит ароматом акации, и белые лепестки ее будут падать, скользя тиховейно, и вся комната вдруг снимется с места и легко, незаметно поплывет по светлым волнам в неизвестное море.

Глаша не поднимала глаз. Сидела, вся замерев. Размягчит ли этот предутренний миг — предутренний благовест Первого Дня, растопит ли он стекло ее глаз?

Сидела не двигаясь: чудо еще не пришло. Все молчали.

Вдруг встала Наташа и сказала, смеясь:

— Праздник так праздник! Хотите этих любимых моих белых духов?

Кривцов удивленно взглянул, насторожилась, сжалась вся Глаша.

Но как молод был смех! Разве смеются еще так на земле? Разве смеялась Наташа когда-нибудь так? Что будет сейчас? Что случится?

Глаша встала за ней.

— У меня есть духи белой акации. Хотите, я вас надушу? Помните, вы говорили про пчел и про волосы?..

Вдруг все показалось ей так легко и естественно. То, о чем думала с ужасом, с мукой, преобразилось в весеннюю сказку: все хорошо, все светло.

Смотрела теперь на Кривцова: какой же он бледный, измученный. Какой он сегодня особенный!

— Помните, вы говорили о цвете волос? Моих. Да, про мои. — И, достав флакон, подошла к нему близко. — Хотите?

Он встал перед ней, но вздрогнул от чьей-то стрелы со стороны и опустил глаза свои молча.

Был беспощаден, казалось — насквозь хотел пронизать его взор девушки в шарфе. Это Кривцов перед ним глаза опустил. Все на мгновение перестал он видеть вдруг, остались глаза ее, которые видели тоже только одно — белее луны больное лицо, казнили его, распинали, пригвождая на крест.

— Глаша! А ты? Хочешь духов?

Но вскрикнула девушка, бросилась к двери, вся задрожав.

— Глаша!

Но уже не было Глаши. Они оставались одни.

Старик нагнал Кривцова еще на углу первой улицы. Мальчики, игравшие у ворот, показали ему, куда направился господин без пальто — черный, высокий, худой.

— В обтрепанных брюках?

— Да, да.

Он не помнил этих подробностей, но отвечал наудачу, но уже знал, что это наверное видели мальчики именно того, кого он искал. И, действительно, скоро увидел Кривцова.

Уже утихшей, неспешной походкой шагал Кривцов, высоко подняв голову, поводя худыми плечами. Вот остановился, вот зашел к парикмахеру.

Старик терпеливо ждал, ходил взад и вперед, не подходя очень близко к окну. Солнце светило мимо него. Сознание, чувства, инстинкт, все ушло вглубь и напряженно копошилось там, как отдельные части распавшейся на составные свои элементы души.