— Послушайте, что же… Вы не хотите видеть его?

— Его? — губы ее задрожали. — Я уже видела!

— Издали…

— Да, и не хочу видеть близко. Не хочу, не хочу!

— Отчего? Он давно уже ищет вас. Он мучается, не зная, что с вами.

— Не зная? Нет, я знаю, он верит этим рассказам про то, что будто бы было со мной…

— Разуверьте его, если он верит. Как же так можно не открыть ему правды? Подумайте, какая радость в ваших руках!

— Он не должен был веритьВсе равно не должен был верить. Мне написали… Я давно знаю, что с ним и где он. Я слежу за ним. Я его отыскала сама. Я так рвалась к нему, так привыкла к своей любви и тоске. И вот мне пишут теперь, что он едет сюда, чтобы взять к себе… по этапу… как последнюю…

— Вам писали неправду! — горячо воскликнул Андрей. — Ваш отец такой чистый, такой необыкновенный человек. Вы не знаете вашего отца. Вам написали неправду.

— А вы знаете хорошо отца моего? — спросила вдруг девушка, взглянув в упор Андрею в глаза.

Но он выдержал этот строгий пристальный взгляд.

— Я совсем не знаю его, но знаю от Глеба о нем и о вас — от того господина, которому он поклонился на площади.

— Так он рассказал господину на площади, а господин этот вам, а вы кому еще, кроме меня?

— Никому, кроме вас, и если бы вы только знали Глеба! Ему нельзя не сказать. И это так хорошо, что я отыскал вас и что мы так говорим.

— Как — так? — пытливо спросила она.

— Только одну чистую правду… — Правду?

— Конечно…

— А может быть, я все это вам налгала. Как вы узнаете? Может быть, я со стыда отцу не хочу показаться. Может быть, мне не шестнадцать лет, а, по моим хорошим делам, по житию моему — может быть, мне шестьдесят уже стукнуло? И эта самая кофта… желтая кофта. Не понимаете вы ничего! — почти крикнула она. — Я в ней, может быть, к новому дружку собиралась. Уйдите вы, верящий вы, противный вы человек! Уйдите! Ненавижу вас! Уйдите сейчас!

И перестала дрожать, закаменела вся и бросила, негодуя, слова с такой внутренней силой, что Андрей покорно отступил от нее.

— И не следите за мной. И не узнавайте меня, если встретите. И отцу ни полслова.

Она быстро пошла, очень быстро, но все не забывая нырять на своих каблуках и носочках.

Андрей смотрел ей вслед, не зная, что думать.

Вдруг она юркнула, как ящерица, почти незаметно в какой-то подъезд. Не отводя глаз, подошел к тому дому Андрей. Дом был большой, темный, с подвалами. Двор грязный. Кто-то сушил белье на дворе.

Постоял, полчаса походил возле дома, еще полчаса, еще час, — никого.

Наконец, повернул домой и шел тихо, устало — с каким-то неясным и тревожным чувством в душе.

Доктор — Николай Платонович Палицын — осмотрел Глеба очень внимательно, но ничего определенного сразу не мог сказать. Нужно было еще побывать у него несколько раз.

Глебом вдруг овладела тоска. Она подкралась к нему еще там, у подъезда, родившись из мыслей о девочке, а теперь все возрастала по неизвестной причине. Может быть, сталось так оттого, что было у доктора все как-то слишком солидно, добросовестно, тяжелый и прочный уклад дышал в каждой вещи, в каждой маленькой мелочи…

Еще сидя в приемной, Глеб узнал из разговоров сидевших там дам, что у Палицына есть где-то в далекой отсюда губернии и земля, и дома, и будто даже какие-то копи — хоть об этом последнем дамы не знали наверное и, кажется, очень мучились таким важным пробелом в их знаниях. Крепостных у Палицына не было, может быть, только лишь потому, что их нет вообще теперь. А между тем в разговоре этих же дам Глеб услышал, что доктор был «настоящий христианин», из тех, что христиане не на словах, а и в жизни, в поступках.

Отсюда-то, может быть, и пошла эта его больная, все возраставшая, злая тоска. Если бы ранее знать, ни за что не пошел бы к нему.

Доктор корректно и вежливо осведомился о фамилии Глеба, чтобы занести ее в список больных, и, когда Глеб назвал себя, Николай Платонович вдруг оживился.

— Может быть, это вы… ваша книга? — он назвал заглавие книги и с интересом ждал, что ему скажет Глеб.

— Да, это я написал.

— Господи, Боже мой! Что же вы сразу не скажете! А я и подумать не мог, кто это мой пациент. Хотя, в сущности говоря, — заговорил он обрадованно, но быстро и торопясь, будто боялся, что Глеб, не дослушав, уйдет, — в сущности говоря, я должен бы 'был сразу узнать вас… Надолго вы здесь?

Глеб был очень изумлен, что этот известный доктор знал его книгу, но особой приятности это ему не доставило.

— Я не знаю… Как поживется.

— Поживите подольше у нас. Здесь климат чудесный. И потом… Вообще это так хорошо, что вы здесь. Вы сегодня свободны? Вечером? Сегодня как раз у меня будет собрание. Теперь, знаете, время такое — всюду просыпается жизнь — слава Богу! А кроме того, там будет еще и другой народ. Позже останемся в тесной компании, поговорим по душам. Вас здесь знают. Читали, читали мы все вашу книжку. Придете?

Андрей все не возвращался из города. Ждали долго к обеду, но не дождались и сели за стол с Анной вдвоем. В первый раз так сложилось, — все эти дни Андрей сидел дома. Но Анна не беспокоилась за брата, он часто так вдруг пропадал, увлекшись чем-нибудь и обо всем остальном позабыв.

Все задумчив был Глеб и после докторского осмотра чувствовал в груди какую-то слабость, которая шла дальше и дальше, расползаясь по всем его членам. Может быть, просто устал от ходьбы по городу, от людей, от бестолковости городских впечатлений, а тут еще обещал быть сегодня же у Николая Платоновича. Отказывать он почти не умел, а обещав, не любил не ходить.

Спокойная за брата — за Глеба тревожилась Анна. Очень утомленный был вид у него, и что-то сердцу шептало, что, может быть, уже кончилось то одно непрерывное утро, что началось назад тому только три дня.

Обед прошел молчаливо и грустно.

Анна Глебу сказала:

— Может быть, вы захотите прилечь? У вас такой истомленный вид.

— Да, хотелось бы очень чуть-чуть отдохнуть, но оставаться сейчас одному мне не хочется, — просто признался он, — побудьте со мной.

— Хотите, я вам почитаю?

— Хочу.

— Как мы устроимся? Может быть, выйдем на воздух? Вам не будет прохладно?

— В вашем платке? — улыбнулся Глеб.

— Он теперь уже больше ваш, чем мой, — обрадовалась его улыбке девушка.

— Нет, пусть будет лучше все-таки ваш, но у меня. Анна, помедлив, сказала на это:

— Тогда нужно, чтобы что-нибудь ваше тоже было со мной. Глеб ничего не сказал, девушка подождала ответа, но не дождалась. Легонько вздохнула.

— Пойдемте.

— Что вы мне почитаете?

— Хотите вот это?

И Анна показала ему томик стихов молодого поэта. Глеб не знал о нем ничего. Он только испугался шутливо:

— А это не что-нибудь очень демоническое? Я этого не люблю.

— Нет, вы увидите — это чудесно и нежно.

— Вам так нравится?

— Да, я очень люблю эту книгу.

Они вышли из дома и поднялись на один из пригорков. Еще светило близкое к вечеру солнце, косые лучи его скользили, так едва прикасаясь к земле, что это было не на живое горячее солнце похоже, а, скорей, на гравюру о солнце, одну из тех старинных гравюр, которые так любила Анна, не отрываясь, глядеть.

«Отчего он совсем промолчал?» — думала она в то же время о своем, так сиротливо прозвучавшем без ответа вопросе. Но смотрела сбоку на Глеба и забывала об этой маленькой, причиненной им ранке, — такой он был бледный и такой светлый. Жалость и восторг — оба острые чувства, оба все возрастающие — охватывали ее.

— Я присяду здесь. Можно?

Он укутался мягким платком и прилег, тотчас закрыв глаза.

— Я буду слушать очень тихо и очень смирно. Читайте. Анна села возле и стала читать.

Мелодия блеклой, вечерней души лилась из тех стихов. Это был тоже — закат. Молодой, едва расцветающий, чуткий и кротко молитвенный, сдержанный тонкий талант, но с закатною, отходящей душой. Не было в нем молодой крепкой веры в то, что сбудутся чаяния светлых грез, в прозрачной дымке заката скользила бледная, чарующая и манящая его убегающим в сизые дали покрывалом, покровом своим милая тень.