Он залпом выпил еще целый стакан вина.

— Во-первых, — загнул он свой крючковатый мизинец, — во-первых, мне важно не то, что вы верите, — охотно допускаю, что вы и всегда были так счастливы, это по адресу г. Верхушина, — но мне-то что в этом? Не вера ваша важна для меня, а факт — был факт такой? Действительно ли было на нашей земле то существо, что зовем мы Христом, и воскрес ли Он на третий день, как истинный Бог? И что мне ваша вера скажет о том? Ничего. Это верите вы, но было ли так, как вы верите, я так же не знаю, как если бы вы и не верили вовсе. Во-вторых, ваша вера могла бы сказать кое-что и мне, такому безбожнику и сребролюбцу, и нечестивцу всякому, да, и мне! Прав был Федечка, прав, когда здесь говорил. Ведь если поверить подлинной верой — не призрачной, не на словах, не от экспансивности или усталости нашей, а всем своим существом — духом и плотью, в Бога истинного, в высшую правду поверить, то разве не изменяется тогда все? Все, все! Сию же минуту!.. Весь мир, и люди, и вещи — вся жизнь. Разве можно тогда продолжать жить такою же жизнью, какою все мы живем? Пусть вы добры, вы честны, умны, но ведь мало этого! Мало! Где же все-таки Бог? Ведь Бог, ведь Христос, это не что-нибудь этакое слабенькое, человеческое, добренькое. Нет, это что-то совершенно другое. Ведь от мысли одной, от представления одного о Нем, что вот — правда все это было, и мир наш проклятый носил на себе эту Правду, и есть искупление, есть смысл преступлений, и грязи, и крови, среди которых живем и дышим которыми, ведь от одной этой мысли можно переродиться совсем, полететь, крылья ощутить за спиной, в самое небо, в глубь его, в синеву окунуться, приобщиться Господу Богу… И где же, однако, такое все? Обвинять никого не хочу, сам чересчур уж нечист, можете кинуть в лицо мне всякую, самую гнусную кличку, все перенесу, ибо правду люблю. Но думаю, что и сами вы лучше меня обо всем, о чем говорю, знаете, только боитесь признать до конца, только трусите… А спросите себя, не сейчас, а когда-нибудь дома, ночью, наедине сами с собою: есть ли в нас Бог? Не дьявол ли правит над миром? Как мы живем, как если бы кто из них правил — мы, поверившие? Какова сила веры, а, стало быть, и Бога, в которого верим, которого свидетельствуем перед миром верою нашей? Что вы ответите? Да не словами пустыми, а жизнью, всем существом своим, всем внутренним, затаенным своим — говорите ли миру вы, свидетельствуете ли вы себе самим, обнаженной своей, единой правдивой сущности, исповедуете ли вы так, как надлежит исповедовать Господа Бога и воскресения Христа — Сына Божия? Жива ли в вас, подлинна ли вера сия? Нет, мертва, и смердит она всем, кто тоскует воистину по последней, божественной правде. Ваш Христос не воскрес, он и поднесь во гробе своем, и не вам воскресить в себе Бога! Больше скажу. Самое страшное, самое последнее скажу вам свое оскорбление, свою большую скорбящую правду, свой душевный вопль изолью. Может быть… Может быть, даже я… — я! — пришел бы к Христу, если бы не видел, не знал вас… пришедших…

Глеба захватил страстный вихрь стариковых речей. Он чувствовал, как крепкими и сильными руками колеблет кто-то под ним самые устои его. Напряженность и сжатая сила обличения рванули и закрутили, бесясь, якорь, брошенный им среди жизни. Почудилось Глебу, что этот натиск вот-вот перейдет в настоящий шторм. В далекие тихие воды души его ворвались другие тревожные и глубокие волны, и катили они дрожание скрытой борьбы, предчувствие решающей битвы.

И все молчали, не шевелясь, все пережидали, притихнув, опрокинувшуюся на них грозу.

А старик продолжал греметь подземным, глухим, разрушающим голосом:

— И не зло, не кровь, не проклятия — незыблемые основания отчаяния моего. Вы, ко Христу пришедшие и свидетельствующие святое имя Его, вы, слуги дьявола, сами себя обманувшие, вы — мое основание, вы — самый прочный, самый последний, сокрушающий довод, на котором отчаяние правды моей строит храм единому Богу вселенной — Черному Дьяволу. Единому, которого можно познать. Взявши имя Христа, вы его — Дьявола, говорю я, покорные слуги, его последние доводы, разрушение конечных надежд…

Огненная река раскаленными волнами охватила все существо Глеба. Он дрожал, и последний отпор, последняя мысль рождалась в огне. Черная правда вулканом пылала в речах старика, но не может быть правда конечной погибелью света. Под личиной ее кто-то — не мелкий бес — сам Искуситель предстал перед слабым духом. Но жив Господь Бог наш, воскрес, воистину встал их гроба Господь Иисус Христос, воистину всем существом своим, свею кровью и плотью свидетельствует приподнявшийся с места дрожащий человек с лицом, похожим на просветленный Лик, и острым, пронзающим взглядом; не отрываясь, встречает он взгляд старика, и вместо сжатой мучительной скорби, которой дышали те речи, видит в глазах его торжество сидящего на троне в зловещем синем огне, и кричит, весь вылившись в крик, называя по имени пришедшего бросить последние вызовы:

— Ты дьявол! Дьявол среди нас!

И крестит его мелким, дрожащим крестом.

— Дьявол… Я — дьявол… Очень возможно… Но у него откуда взялась эта сила — дьяволу крикнуть прямо в лицо?..

Вечер выдался теплый и тихий. Впрочем, не вечер — ночь уже. Почти сию же минуту ушел старик. К Глебу бросились — дать воды, успокоить, а он незаметно оставил их, вышел в переднюю, отыскал свою шляпу, и вот снова один — почти как всегда — на улице ночью. Можно думать, что, вправду, исчез он от знамения креста, сотворенного Глебом. А что ж, может быть, это и так? Чувствовал сам себя одержимым старик. Вместе с последней тоскою отчаяния закипала в словах его жуткая леденящая радость победы. Палящий морозом зимы своей кто-то им овладел безраздельно, но тотчас же исчез после окрика Глеба. Это был миг, но теперь опять одинокий был он, снова одним только собою, и шел в великом унынии. О, если бы испепелил его гнев великого негодования юноши, если бы и вправду сам бес владел его изъявленной душой, но только бы знать, что там все-таки — Бог! Сам дьявол в своей, злом ограниченной сущности сомневался в Его бытии, ибо где же мы видим воплощение светлого Лика?

Но не прав был и Глеб. Не в том, старик дьявол или не дьявол, а не прав, не ответив на тот роковой вопрос: отчего носящие имя Христово — не старая только, застывшая в бездушных беззакониях и попустительствах церковь, но и новая, преображенная, возрождающаяся церковь, — отчего и она лишь заслоняет облик Того, Кто — был или не был — но бесконечно, недосягаемо чист и высок?

Или совсем обезумела в исканиях абсолютной правды душа — с ума сошел идущий дух и в предсмертном порыве отчаяния рождает веру, несмотря ни на что, быть может, последнюю веру, которую родит еще человечество?

Или… Или у Глебовой веры глаза не безумной, а ясновидящей, подлинно видящей живого воскресшего Бога?

Старик бормотал сам с собой, спотыкаясь о камни, останавливаясь, разводя руками.

Теплая влажность ночная давила грудь старика, сжимала ему горло, горевшее от вина и возбуждения, хотелось пить еще. Хотелось выкинуть какую-нибудь гадость, окунуться в самую гнусную грязь — от слишком чистых очиститься, от слишком противных в своей чистоте, ибо, если смыть чистоту, под ней найдешь лицемерие.

Так думал старик и, ускорив шаги, завернул в подозрительный темный переулок, постоял там мгновение в нерешительности, потом махнул рукой и дальше пошел уже быстро. Вскоре ночная мутная жизнь дохнула ему своим ароматом в лицо. Он остановился еще раз, отер зачем-то, точно стирая внутренние, неудобные, глупо мешающие мысли, отер грязным красным платком лицо и, сделав два шага, толкнул перед собою, брезгуя дотронуться до засаленной ручки, прямо ногой дверь в какой-то полуподвал, откуда сквозь запыленное стекло едва проникал бледный свет керосиновой лампы.

Вниз вели три-четыре ступеньки. Противно было ступать по ним. Старику омерзительна была всякая чужая грязь. Свою он носил как проклятие, как должное, ибо знал хорошо, что такое он, но вокруг, но в других все мечтал еще что-то сердечное, что-то задушевное, что-то белое встретить — теплую каплю весеннего молодого дождя в кромешную, адову жизнь, в раскаленную душу, чтобы повеяло хоть отдаленным приветом забытого, потерянного рая.