Два бокала с чистым напитком древних богов стукнутся звонким, хрустальным стеклом, и тот звук прозвучит во вселенной, поднимется к куполу неба и обоймет его лаской свободной, без принуждения, с пафосом чистым и легким.

Но вот протянула девушка руку вперед, жестом твердым остановила отца. Отошла к стороне Анна, оставила их вдвоем друг перед другом.

— Отец, я уже узнала, что ты в городе, но я не пошла за тобой, когда ты приехал, потому что знала… потому что я думала, что ты едешь искать меня как преступницу, что ты веришь во все, что обо мне говорят. Скажи мне, ты верил?

— Нет. Я не верил, я мучился.

— Ты сомневался?

— Я пришел к тебе теперь без сомнений. — Ты пришел ко мне, чтобы простить?

— Нет, девочка, дочка моя, я пришел, обнять тебя, я хотел тебя отыскать, чтобы умереть мне спокойно. Подойди ко мне. Я тебя ждал так давно.

— И тебя жду всю мою жизнь, с тех самых пор, как я потеряла тебя. Но, отец… — Подняла Наташа голову выше, будто готовясь встретить удар. — Но я не одна, отец. Вот мой жених, мой муж. Я сегодня избрала его.

Жених и муж этой девочки! Вечный идет круговорот любви и рождений новых слабых существ. В браке земном родятся истинно дети земли. И снова уходят в лоно праматери, брызнув новою, краткою жизнью…

Старик тихо спросил:

— Кто он и где он?

— Вот мой жених и мой муж. Это он. Сегодня мы обручились на новую жизнь. Принимаешь ля нас?

Было утро волшебное, — все было просто и ясно в золотящихся, редких, осенних лучах. Сказал отец:

— Принимаю.

Тогда Наташа вдруг вся зарделась и вспыхнула, и бросилась по-детски к отцу. Она целовала его и терлась головкой о жестковатые щеки; как цветки, катились радостные, светлые слезинки.

— Ну, вот… Ну, вот… — лепетала она, — И ты не умрешь, ты будешь с нами жить, мы всегда будем жить, не умрем… И ты с нами поедешь на остров. Мы ведь будем там. И вы, и вы с нами!

Она бросилась к Анне, схватила ее за руки и покрыла их поцелуями, такими же частыми и светлыми, как и слезы.

Анна взяла ее голову и прижала к груди. Наташа невелика была ростом и слышала ясно, как бьется Аннино сердце. Она замерла на мгновение и прошептала:

— Откуда вы взялись такая? Вы ангел? Вы с неба? Молчала, прижимая к себе, вся белая, стройная Анна. И безмолвно лилась ее речь от всего существа, — не постижимая ни уму, ни душе, но ясная где-то за ними. Анна молчала:

— Я отхожу, я отлетаю от жизни, хотя девушка Анна еще не знает того. На землю я уже не сойду, на земле расцветает новая молодость, что пройдет мимо меня, но когда она возмужает, когда создаст свою жизнь, завершив свой круг, как его завершила я, мы встретимся снова, но не на новой земле, не на второй грядущей земле, а в третьем царстве завершивших свой круг. Но об этом больше ни звука молчания, даже молчания, ибо эту тайну не надо вскрывать. В день Рождества Богородицы прими, Юная, мой поцелуй.

Склонясь, Анна целует Невесту. И та отдает ей ответный, робкий и восхищенный, но как равная равной, свой поцелуй.

Потом обе, затихнув, смотрят на тех: на отца и Кривцова.

Они жмут оба руки крепко и осиянно.

Замкнут безмолвный, торжественный круг. Теперь пусть приходит судьба. То, над чем не властна уже эта всевластная, сделано: круг заключен, замкнута цепь.

И судьба ждать не дает. Слышится шум. Кто-то бежит по лестнице, но еще прежде, чем он добежал, дверь отворяется настежь.

Стремительным вестником Глаша влетает, развевается шарф, безумие плещет в глазах, но ужас сковал уже члены, и один единственный крик вырывается сдавленный, мертвый:

— Он убьет вас!

И видит вокруг четырех человек: девушку с девушкой, мужчину с мужчиной, и замирает безмолвно, страшась и не смея понять, и восхищаясь молитвенно, и замерзая в последнем своем одиночестве.

Тогда тяжелой стопой входит судьба. С азиатским типом лица, уже не спеша, чугун неуверенной поступью входит темный старик, поднимает быстро, но мерно верную руку и спускает курок. Кривцов падает тихо и слабо, легко, как осенний, созревший для смерти, послушный дыханию ветра листок. Молчат все мгновение, равное сумме мгновений, до него, чередуясь, живших своей разноцветною жизнью; снова все промелькнули они в этот миг. Дух, обитавший в Кривцове, оставил его, осиянный лучами осеннего тихого солнца.

Быстро, однако, все переменилось. Примитивная жизнь ворвалась сюда с улицы, ибо она не выносит разреженности той атмосферы, которую создает преображение душ, и, принимая ее за пустоту, заливает все щели, во все провалы бежит мутноватой струей и пенится над жерлом, прикрывая его.

Когда воистину совершается нечто, когда по лотке высшего разума должна разорваться сеть повседневных законов, когда дух дрожит на границе иного, для земли фантастического, чуждого ей бытия, когда, в смущении, время не знает, сохранило ли власть над людьми, и дрогнет в пространстве мир видимый и осязаемый, формы в зыбкой неясности сдвинутся с мест, обнажая то запредельное, что скрыто пространством, — быстрым шагом, рядами поспешными мобилизуются, входят, шумят и звенят, и бряцают оружием, напрягая все свои силы, люди и вещи, и звуки, слова и движения, стуки, возгласы, грохоты, мысли, запахи, лица, рыдания — весь один хаотический вопль, дрожащий перед мигом исчезновения жизни. Она, в стремительной своей самообороне, разливается по земле, возрастает до неба, заполняет собою все промежутки и несется потом, дабы опрокинуть единую, малую, как укол невидимой для глаза иглы, и все же огромную, как все вместе взятые боги, эту открывшуюся щель в небытие, или в инобытие, к которому нет соединительных нитей и которое грозит страшнее нирваны.

И жизнь побеждает.

Пока.

Вот уже суетились и плакали, поводили плечами и говорили, рассуждали, и вспоминали законы, и строили план.

И построили план:

Тело Кривцова полиция перевезла куда-то сообразно полицейским законам, убийцу арестовали и отвезли безмолвного, остальных допросили, переписали.

Глухой, сумрачный говор пошел, что убийца — еврей; кляли жидов.

Наташу с отцом взяла к себе Анна, одна только Глаша осталась в квартире. Окаменев, ждала, когда все это кончится, но и ждала полусознательно: для нее все уже кончилось, но еще не пришло, не началось начало иного. Инстинктивно знала она, что другие ей помешают, из-за непонятных целей своих, сделать то, что должна была сделать. Скользнул ее взгляд за рукой человека, одетого в форму, когда он спрятал револьвер в карман — приобщать его к делу. Но покорно ждала: ее от нее не уйдет.

И вот все оставили комнату, и она вышла вместе со всеми, но тотчас же вернулась и заперлась изнутри. Замолкли шаги, голоса на дворе притихли, стукнули где-то калиткой. Тишина. Странно переместилось все в комнате, и солнце ушло. А было вон там. На коленях стояла она перед Наташей, и капнули слезы, и, скользя, упадали по их сжатым на жизнь и на смерть хрупким рукам. На жизнь и на смерть. Она выбирает последнюю. Не она выбирает, а за нее уже выбрали. Жить на земле без него? Что же назвать тогда смертью? Нет, смерть вместе с ним — это отныне одна ее жизнь. Один единственный фокус, одна была точка, где жила ее, напоенная ожиданием смерти, отъединенная жизнь.

Ни единым движением, ни малейшим дыханием никогда никому не сказала о том. Ненавидя, любила его, презирая, молилась ему одному. Все дни и часы своей жизни мечтала она об одном: убить его и убить себя вместе с ним. Но прятала эту тайну на дне умерших для жизни, остекленевших глаз. Как мечи, прорезали стекло — исступления страстной ее ненависти, но любовь ждала единого мгновения смерти.

И миг тот пришел. «Не вы ли святой?» «Я еще жив, Глафира Филипповна». Ну, а теперь? Не он ли святой?..

Запирала двери, не зная еще, как это будет. Теперь мгновенная мысль осенила ее. Она торопливо огляделась вокруг, осмотрела столы, отодвинула ящики, но не нашла ничего. В беспокойстве стала шарить повсюду, трогала все попадавшиеся предметы, передвигала их, — ничего острого не было. Какой-то вихрь безнадежности охватил ее, — именно там, где он умер, должна умереть и она. Как же ей быть?