Как жутко страдать так, как Федя! Как больно терзаться так мальчику!

Глеб берет его за руку и другую кладет на горячую голову, и говорит:

— Мальчик, ты путаешь вместе — Бога с Христом. Мы не знаем, страдает ли Бог, создавший наш мир, давший страдания каждой клетке живой, но Христос!.. Посмотри на Христа.

Федя послушно, затихнув, поднимает глаза.

На скале, над входом последним, слабо мерцая светом, идущим от тела, пригвожден распятый Христос.

Глеб сам не знал, как почувствовал близость Его. Но, подняв глаза, не может оторвать уже их, и чем больше глядит, тем острее и жгучее становятся страдания, и радость восторга омывает тело холодящей волной.

— Федя, Федя, мой мальчик! Смотри — и теперь Он страдает, Он не сходил с креста, Он вечно распят на нем, Он, как и мы, неизмеримо больше, чем мы, болеет каждою болью, и каждого убиенного муки поистине полностью берет на себя. Он добровольно страдает за всех, Он искупает чью-то вину, чью-то ошибку. Может быть, Божью. Есть Бог и есть Христос, мальчик мой! И Христос выше Бога. Пойдем, пойдем за Ним!

Лик Христа, осиянный бледным рассеянным светом, склонился немного еще, и крупная тяжелая капля крови темно-красным рубином скатилась к подножию ног Его.

Кто-то невинно погиб. Прими его, Господи!

— Федя, Федя, кто-то безвинный погиб. Помолись за него. Господь Иисус Христос, прими его душу! Федя, идем за Ним! Ах, как сладко страдать!

Глеб крепко сжимает руку мальчика.

— Пойдем же! Пойдем!

Но крохотная ручка повисла беспомощно.

Глеб взглянул и увидел, что Федя был мертв. Сердце его больше не билось, и не страдал он сам. Губы легли одной мягкой розоватой чертой. Детское тело лежало внизу под распятием.

— Прими его, Господи!

Глеб хотел перекрестить его. Но мальчик крепко держал Глебову руку, точно звал за собою.

Тьма и распятие, и последний, мучительный вход.

— Глеб, побудь немного со мной.

— Откуда ты, Анна?

— Побудь немного со мной. Неудержимая сила зовет его к ней.

— Побудь немного здесь, на земле. Здесь, на земле прекрасно с тобой. Мне хорошо с тобой, Глеб.

И скрылась, так позвав его трижды. Глеб шепчет, не сознавая себя:

— Хорошо. Я побуду. Немного.

Федя не отпускает руки.

Глеб очнулся от голоса Надежды Сергеевны. Она стояла в дверях.

— Где же вы? Ничего я со света не вижу.

Глеб вздрогнул, так неожиданен был переход.

Федя тихо дышал. Он заснул, не отрывая рук и головы от подушки. Глеб сидел рядом с ним в кресле, но рука его касалась руки мальчика.

Он сделал над собой усилие, встал и сказал:

— Я здесь, а Федя уснул.

— Вам надоело их слушать, я это так понимаю! Но они разошлись почти все. Зато приехал Верхушин, тот самый, с которым не скучно, а я, как хозяйка, тоже должна, ведь, заботиться, чтобы гостям моего мужа было возможно менее скучно. Вот я к вам и пришла.

Глеб хранил еще в памяти свежий след от видения. Еще ныла в сердце сладкая радость. Легко тронул он Федину руку, и ему показалось, что она слабо и доверчиво шевельнулась в ответ.

— Бедный мальчик скоро уйдет от нас, — тихо промолвил он почти про себя.

Надежда Сергеевна слышала, но ничего не сказала. Молча ждала, пока встанет Глеб.

— Мальчик скоро уйдет от нас, — еще раз повторил он уже для нее.

— Да, и мне кажется тоже, — спокойно ответила женщина.

— И вам это все равно?

— Мне это все равно.

— Почему?

— Он не умеет жить.

— А что значит уметь?

За минуту до этого захотелось передать свои мысли о мальчике, сквозь набор незначащих слов раздумчивость души ее глянула, а теперь машинально спросил — так далека и чужда показалась ему в этот момент женщина в строгом, изящном костюме под цвет ее глаз. Точно не человеческое было то существо.

— Уметь — значит любить то, что есть.

— И вы умеете это — любить все, что есть?

Вместо ответа она вдруг подняла свои руки, вся потянулась и замерла, откинувши голову.

— О, я умею любить то, что люблю! Идемте.

Горячим дыханием степных, раскаленных песков дохнуло на Глеба от слов ее.

Невольно повиновался он. Механически встал и пошел.

Она стояла в дверях, не двигаясь, замерла, точно ждала его, и только когда подошел совсем близко к ней, опустила руки и голову, спокойно прошла впереди его и, направляясь к Верхушину, обычным холодноватым голосом представила их:

— Вот и г. аскет. Знакомьтесь. А это — г. Верхушин, сдается мне — далеко не аскет. Не правда ли, Николай?

И обернулась к мужу, все еще понуро сидевшему поодаль.

— Лучше всего спросить его самого, — как-то неопределенно отозвался он.

Верхушин ни подтвердил, ни оспаривал того, что сказали о нем; с приветливой улыбкой поднялся он навстречу Глебу и протянул ему руку.

Это был человек среднего роста с небольшой золотистой бородкой и одутловатым лицом. Пышные волосы образовали на голове целую корону, но были они, в сущности, довольно редкие, и казалось, что если хорошенько твердой рукой провести по ним, то они все сразу слезут, обнажив умный, выдающийся череп.

От Верхушина пахло духами неопределенного запаха, но терпким и, с непривычки, раздражающим.

Был в комнате еще новый гость — небольшой, сухой старичок с полосками черных в седых волосах, немного азиатского типа. Он часто и сухо сморкался в платок и говорил неожиданно густым, отсыревшим голосом; сам был очень маленький и сгорбленный.

Из прежних гостей оставалось два-три человека. Очевидно, политика кончилась. Те, кто остались — свои.

Сдержанно повышенным голосом старик продолжал прерванный появлением Глеба рассказ:

— И вот, изволите видеть, этот каналья, скептик такой, ткнул в этом самое место, где быть подлежало святому, окаянным пальцем своим, и палец прошел насквозь, ничего не задел. Вот тебе и святыня! Вот тебе и разрешение вопроса! Ничего там и не было.

— Ткнуть грубым пальцем — не разрешение вопроса, и не каждому пальцу дано ощутить святыню, — возразил старику Верхушин.

— Однако же, милый философ мой, другой-то юноша так благоговел перед пустым местом сим, что даже своим просветленным благодатию пальчиком и не коснулся места свята… Так и остался при своих фантасмагориях. Во всей неприкосновенности их сохранил.

— Он верил, потому и не трогал видения; если вы знаете твердо, что ощутите вот этот стол под рукой, разве вы станете эксперименты устраивать, чтобы убедить себя, здесь ли он? Нет. Так и здесь. По отношению к столу это, может быть, было бы глупостью или зачатками сумасшествия, — трогать его, в данном же случае это несомненно кощунство.

— Ну, немножко кощунства, может быть, и не лишнее, — проворчал старик. — Вложить персты свои в язвы и ощутить, ощутить в здравом уме и в твердой памяти эту воскресшую плоть, за это не нужно мне тысячи ваших блаженных вер. Ветром подбиты они, господа, ваши веры! Ей Богу, так.

Верхушин опять возражал:

— Но мы-то ведь верим. Послушайте, так ведь нельзя. Что это за прием — доказательства! Вы и в Америке не бывали, однако же…

— Черта ли в ней мне — в Америке! — взволновался старик и, торопливо сморкаясь, еще с большим порывом начал бросать откуда-то из подполья свои отсырелые, долгую жизнь в сердце его и в уме пролежавшие фразы:

— Сказали: Америка! Вот это, по-моему, уж не малое, а большое кощунство. Сравнить с Америкой! Да пусть ее десять раз не будет, этой вашей Америки, на что мне она? Что в моей жизни изменится, есть она или нет? И если бы нужно было мне знать, поехал бы, перевернул бы всю землю вверх дном, отыскал бы ее, ощупал бы сам руками своими, плакал на ней — обетованной земле. А теперь я равнодушен к ней, как к луне, может быть, и в самом деле нет ее, черт ее возьми совсем, охотно дарю ее вам…

— Что вы сегодня волнуетесь так? — спросила Надежда Сергеевна и посмотрела, чуть улыбаясь губами, на Глеба.