Слушал его, а в голове плыли светлые пенные волны; за одинокие долгие дни поил теперь розовый бог своей благодатью хрупкое тело. Закрывал Глеб глаза, слушая, и отдавался течению внутренних волн, баюканью мерной и сладкой стихии.

И вот в середине дня ворвались раскаленным потоком, один за другим, поющие буйную песнь, воспаленные лихорадкой — стихии еще неоправданной жизни.

И открыл им Глеб свою душу до дна, и к концу этого страшного дня вскипели хрустальные воды души неземным, предсмертным кипением.

Встретивши Анну, Наташу с отцом, он не пошел уже в город, откуда явственно слышались отзвуки битвы. Кто-то о нем позаботился и без того, — целые тучи сверкающих стрел летели в его беззащитную грудь.

Не последний ли день, не последний ли час — этот суд огня, испепеляющий равно всех: и виновных, и правых, всех возносящий в очистительном вихре?

Нет, ни прогресс, ни сытость, ни демократия не спасут обреченной земли, путь один — через огонь в потусторонний, влекущий, непостижимый для смертных преображенный мир.

И вот не они ли пришли — первые вестники прогремевшего грома вселенной?

Экстаз и пафос безумия, светлого безумия мысли, накоплялись и плавились, как чистое золото осени, в глубинах его бытия. Но самую жгучую каплю огня влила в его душу Надежда Сергеевна, Это было предвестие.

Остались одни на минуту, и вот опустилась она перед ним на колени и нежданно их обняла своими руками, и прижалась к ним теплою грудью совсем так, как Федя перед нею на лестнице.

Глеб вздрогнул от стремительной искры, физическим воспринятой им. Он замер и не сказал ей ни звука, и отдался на миг ц ее власть. Не в ее, а во власть напряженного женского чувства, что не хотело отпустить из мира нетронутым дух.

Не все ли равно, в чьем пришло оно образе, ибо облик, в котором приходит стихия, еле очерчен, едва ощутим в своем утончении плоти. Это только толчок, это тот, кто пришел разбудить: «Встань, возьми душу твою, возгоревшуюся, как ночью светильник, подними высоко над миром, слей ее пламя с пламенем той, что придет в последний час земной твоей жизни, с нареченной от века невестой твоей, и озарите весь мир пламенем вспыхнувших, пламенем слившихся душ!»

И с этого мига Глеб уже ждал, как обреченный, наступлении ночи. Он знал, что это наступает его общая с Анной, конечная ночь.

И Анна ждала.

Она ступала тихо и свято, как в храме, не поднимая глаз во весь вечер. Не надо было их поднимать: выжженный образ один ей светил, один горел — перед тем, как обоим вместе сгореть.

*** Было около половины первого ночи, когда Анна встала с тем, чтобы исполнить веление голоса-рока, который немолчно шептал ей встать и пойти в комнаты Глеба.

Осторожно и тихо миновала она все проходы и двери и остановилась па мгновение в темном коридоре. За стеклянною дверью плыла и таяла тихая ночь, струящимся волнистым рукавом своим одевала она замолкнувший дом, что-то шептала, ласкала, умиротворяла, лаская.

Вдруг по-девически страшно на минуту стало Анне чего-то, в одно мгновение детство, институтские годы, жизнь с братом, мечты, все промелькнуло в почти одновременной, но ясной и живой деталями жизни картине — как перед смертью. И это ощущение близости строгих ее целительных уст заставило сжаться болезненно сердце, но лишь на секунду; потом медленно, сладко отпускала, благословляя, чья-то рука на последние золотые часы ее жизни, и все тело отзывалось живым, сладостным трепетом счастья.

Вспомнилась роза и сон, и долина цветов.

— Я не отдам тебя смерти! Закрыла глаза:

— А если и смерть, то с тобой.

И быстро, быстро, торопясь потерять хоть минуту, побежала к нему.

Глеб ждал прихода ее, и оба, взявшись за руки, безмолвно пошли на верхнюю башенку.

Было прохладно на лестнице, а наверху стало сразу еще холоднее. Близкое — глянуло звездное небо, и тишина подняла, как детей, их легкие, неощутимые, уже почти неземные тела.

— Анна, — сказал он ей, — сядь возле меня. Девушка села послушно.

Глеб помолчал, потом начал:

— Анна, сегодня я совершил восхождение в горы, Я был среди людей, но не был с людьми. На горах безмолвие ночи, одно говорящее правду.

Что говоришь ты мне, милый? Я не совсем понимаю.

— Через страдание и смерть к воскресению. А в жизни — кратчайший путь к смерти.

— Глеб, брат мой, а жизнь, а прекрасное?

— Бог был прекраснее самой прекрасной мечты, но не отогнал он земную, будто бы страшную смерть, дивного белого ангела, несущего душу к рождению в дух. Был всемогущ и над смертью, но не отклонил занесенной руки, принял свою добровольную смерть. Кто же для нас закроет те двери, через которые вышел Христос?

Анна молчала. Мерная Глебова речь чаровала ее. Она придвинулась ближе, руку взяла. Глеб сжал ее руку и с силой сказал:

— Кто же мешает сделать нам это? Она прошептала;

— Никто.

Но жалась к нему все ближе и ближе, как робкий зверок. Небо опять стало далекое, и холодом междупланетных пространств веяло от темного купола.

Бесконечен и строг, и молитвенен храм.

— Глеб, я люблю тебя, — прошептала девушка вечную фразу невинных признаний, незнаемый смысл которой не разгадал еще ни один человек.

Глеб промолчал.

— Я люблю тебя, я живу только тобой и в тебе, и я думала — не отдам тебя смерти, но если ты хочешь, вместе пойдем.

— Хочу.

С надземных высот прозвучали эти слова, холодно-торжественные, как звон погребального колокола. Но такая близкая и понятная струилась теплота от Глебова тела, но таким хрупким ароматом увядающей розы веяло от души его, от одежд ее — мыслей, проникнутых пленительно горьким запахом ранней осени, мудрости юноши, граничащей с конечным безумием.

Как лик солнца, отраженный в водах низин и озер, и стремительных рек, и водах океана, дробится и м но изобразите я в жизни лик близкого, родного, понятного Бога, что когда-то ходил среди нас по грешной, но смиренной в скорбях земле, среди трав полевых и белоснежных, с небесных высот упадающих лилий. И вот, когда солнце заходит, свершив положенный срок, когда оно уже закатилось и погасло для мира низин, и даже золотые кресты тонких шпилей церквей потонули в синеватой дымке над городом, загораются последние, острые лучи на ледяных вершинах, на одиноких, к небу устремленных крайних пиках земли. Христос, отрешенный от мира, Христос, замороженный разреженным воздухом льдов, Белый, застывший Христос встает над землею, как одинокий тоскующий Дух.

Сегодня царицей возле терема-замка раскинула Осень белые пряди волос. Невеста всех отходящих богов сегодня строга и прекрасна.

Все уже спит внизу, у земли. Но не спят над землею. Ближе к звездам, к холодному, темному небу — ведут разговор.

Еще разговор, но скоро замолкнет и он, скоро в золото чаш упадет последняя капля безумия, последняя капля сгущенного света, овеществленного пламени.

Говорит ему Анна:

— Глеб! Мне холодно, Глеб. Он улыбается:

— Ближе!

Кажется, близко уже, но еще придвигаются, и своею худою и тонкой рукой обвивает он ее плечи, и видит она, подняв глаза, его бледное, его восковое лицо и волнистые пряди волос, обрамляющих щеки.

— Белый Христос… — шепчет она, забываясь.

— Что ты сказала сейчас?

— Нет, ничего. Я только вспомнила сон.

— Скажи мне его.

— Я видела розы в цветущей долине.

— Розы?

— Да. И тебя.

— Я также видел тебя с красной розой в твоих волосах.

— С красною розой?

— Я целовал тебя.

— Глеб, мои розы были белые розы, но они покраснели в наших руках.

— В наших руках, — отзывается Глеб.

Отчего так тепло на холоде ночью вдвоем? Отчего истончается тот холодящий хрусталь, что отделяет кубок от кубка? В них пенится сладкий напиток, мировое вино, обтекающее вселенную в ее скрытых, трепещущих нервах. И вот — кажутся призрачными и этот миг все разделения, кажется, один только Бог, правда одна и один смысл во вселенной…

Мудрый юноша, белая девушка — дети под звездным сверкающим небом.